Амитрайские императоры всегда обитали во дворце, сад же их был почти пустой территорией, на которой деревья, кусты и цветы росли ровными квадратными отрядами, словно узор на ковре. Сад их выглядел как степь и как преисполненный роскоши ковер одновременно. Служил он для конного выезда и должен был выглядеть красиво, если смотреть из окна дворца. Для них красота – открытая, голая степь, где цветут цветы.
Порой же, в Праздник Лошадей, ставили огромный, пахучий войлочный шатер, расставляли в нем искрящуюся золотом и каменьями безвкусную мебель, а император сидел там, ел жирное мясо сусликов, печенное на углях, и пил молочное пиво из чары, слушая, как играют ему Песни Земли.
Амитраи никогда не могли решить, они – народ диких кочевников или империя, покорившая мир и сделавшаяся его сердцем.
Род мой не имеет ничего общего с Амитраем. Мы в нем – элемент чуждый. Подобно, впрочем, половине граждан. Как такое случилось, я расскажу в другом месте.
Детство же мое было именно таковым, поскольку происходили мы из Киренена. Далекого королевства, которого нынче уж нету. Был я сыном владыки. А сыновья владык должны уметь больше, быть мудрее и благороднее прочих людей, ибо ожидает их проклятие власти. Они должны уметь, если потребуется, отказаться от себя. Должны держать себя в узде, поскольку, когда станут владыками, не будет никого, кто сумеет сдержать их. Они должны нести судьбу всех прочих на своей шее. Потому нельзя было нам относиться к себе снисходительно. Нельзя было нам руководствоваться гневом, капризом, желаниями и прихотями. Для нас могли существовать лишь честь, отвага и служение.
Так гласили кирененские кодексы, согласно им нас и воспитывали.
* * *
Так много вещей нужно мне вспомнить!
Тут, где я нынче нахожусь, только это и имеет значение. Я должен помнить.
Киренен, который я никогда не видел, но который должен нести в себе, чтобы тот не погиб окончательно. Песни моей, неизвестной мне, земли… Мою мать, конкубину моего отца… Самого отца, благородного и справедливого человека, который мог бы править миром. Моего Учителя. Мою учительницу Айину. И даже моего брата Кимир Зила. Облачные Палаты.
Должен я помнить и великие мечты моего рода. Моего несуществующего клана. Мечты об Амитрае – таком, каким мы должны были его сделать. Медленно и последовательно, поколение за поколением. Об Амитрае, каким создавал его мой отец. О стране, в которой стоило жить и которой никто не должен бояться. О стране, в которой стоило быть важным человеком.
Он стал первым императором, которому было дано увидеть результаты своих трудов. Он видел, как все возникает.
И видел, как рушится в море огня и крови.
Я должен все это спасти.
Всего этого так много, что я не знаю, с чего начать. Расскажу обо всем, не позволю этому умереть. Затворю это в словах и пронесу сквозь времена огня. Времена войны богов.
Однако сперва я расскажу о своем детстве.
* * *
Родился я в Год Воды. Это скажет вам не много, но довольно и того, что было это не слишком давно. Первые пять лет я провел, главным образом, в Доме Киновари вместе со своей матерью, конкубинами, няньками и мамками. Я был ребенком. Осыпали меня поцелуями, давали лакомства, учили говорить и ходить. Не многое из этого помню. Некие тени, отброшенные на ширму, чей-то голос, поющий мне монотонную печальную и красивую колыбельную. Женские голоса и смех. Детские годы, плывущие в безвременье, как в лихорадке. Золотые, мягкие, теплые и липкие, словно мед.
Потом мне исполнилось пять лет, и я почувствовал, как жесткие, твердые, но осторожные руки мужчин забирают меня из Дома Киновари – из мягких и благоухающих женских объятий. Сперва я этому радовался. Я уже не был ребенком. Личинкой, бесполым существом, ведущим бессмысленную жизнь, лишенным значения. Стал я мальчишкой. Ждали меня десять лет в Доме Стали должные перековать меня в мужчину. Я быстро затосковал о теплом Доме Киновари, о его удобствах и беспечности, о ласках и сладостях, которыми нынче одаряли меня столь скупо.
Однажды Учитель увидел, как я плачу украдкой, спрятавшись в уголок. Он сел рядом и сидел так, молча и попыхивая маленькой трубочкой, а потом сказал мне:
– Первые пять лет ты провел в объятиях женщин и теперь тоскуешь о них. Ничего странного, каждый тоскует. Но я скажу тебе: когда ты перестанешь быть мальчишкой, снова в них вернешься. Но тогда ты станешь искать чужих женщин.
Конечно, я его не понял.
Впрочем, среди слуг и учителей и вправду были женщины, но речь шла не об этом. Дом Стали был не монастырем, но местом научения. Там нас перековывали, делая из нас владык. Там Учитель был самым главным.
Некогда он был стратегом. Возможно, и продолжал им быть. Некогда он был командиром. Некогда был еще и тайным убийцей. Мой ментор. Ему позволялось все.
Он мог нас наказывать. Даже розгами, хотя делал это редко. Мог нас учить и воспитывать. Мог нас стыдить и морить голодом, если считал необходимым. Не должен был сгибаться пред нами в поклонах, как другие, или разговаривать с нами коленопреклоненно, со взглядом, устремленным в землю.
Я его боялся.
Кимир Зил – нет, но он не боялся никого и ничего. Я же боялся не наказаний. И не того, что поставят предо мною поднос с кубком воды и миской сухой каши, и не порки розгами. Не того, что с утра до ночи стану я чистить конюшни. Боялся я, что взглянет он мне в душу своим пронзительным взглядом и обожжет ее. Взглядом, который еще долго будет болеть внутри меня и который я не смогу забыть.
Я злился на него. Ненавидел беспрестанные тренировки, ледяную воду и скудную еду. Возмущался постоянными неудобствами, недосыпами и дисциплиной. Но чувствовал, что он – справедлив.
Он был суров, поскольку ему приходилось.
Не всегда обращался к нам «сиятельные принцы». Чаще использовал он неизвестное тут слово «тохимон», означающее на кирененском «избранный из равных».
Однажды, уже перед смертью, сказал он мне так, как в Киренене вассал обращается к владыке: «ромассу» – «моя жизнь».
«Уезжай, моя жизнь», – сказал он.
Звался он Хатир Санджук. По крайней мере официально. В поколении моего отца все более открыто использовали кирененские имена. Кирененцы учили детей языку, появлялись в своих клановых одеждах на улицах. Тогда это уже не имело значения, поскольку сделалось модным. Во времена моего отца можно было позволить себе, чтобы те, кто полагал себя кирененами, публично носили клановые ножи. Так было и с прочими древними народами, покоренными империей. Ходили они по улицам в своих одеждах, как помнили их. Именно потому мы знали, что наш Учитель зовется Ремень, сын Седельщика из клана Журавля.
Мы все были из клана Журавля.
Вернее, были бы, если бы и дальше существовала наша страна.
Если бы не родовой позор из-за предательства, на которое нас вынудили, чтобы страна выжила. Если бы мы не были потомками предателя, который, чтобы покарать себя, взял амитрайское имя Тахалдин Тенджарук, что значит Перевернутый Журавль. Именно так, с глифом «перевернутый друг», что в кирененском письме значит «предатель».
