Я был еще сонным, потому говорил такие глупости. Я надел рубаху и взял из рук Тахелы куртку.
– Предательство! – крикнул Брус. – Армия перешла на сторону Подземной! «Каменные» штурмуют Тигриный Дворец! Твой отец мертв! Молю, одевайся, Владыка Тигриного Трона!
Таким образом, ошеломленный и охваченный страхом, застегивая трясущимися руками крючки кафтана и набрасывая плетеный соломенный плащ, подхватывая дорожную корзину и посох путника из рук Бруса, я узнал, что стал императором.
– Одевайтесь! – крикнул я девушкам.
– Мы встретимся позже, – крикнул Брус. – Найдите фадиру Альхаму, она скажет, что вы должны делать. Бегом! Благородный господин! Мы должны добраться до Ремня!
Без разницы, что ты – император, владыка мира, Пламенный Штандарт и Первый Всадник. Если некто разбужен посреди ночи огня, хаоса и грозы, чтобы узнать, что мир рушится, куда правильнее некоторое время попросту не командовать.
Я помню все как сон. Дурной сон, словно бред от болотной лихорадки. Множество хаотичных картин, одна на другой.
Помню рыжий мерцающий проблеск на мокрой траве патио, такой же, как в моем сне. Помню непрестанный шум и грохот, доносящийся издалека между ударами грома. Помню шум дождя, бьющего в крышу.
Мы бежали коридорами. Меж комнат, мебели и ковров тянулись полоски седого дыма. Коридор, которым мы не могли пройти, потому что в нем толклась надомная стража. Помню сомкнутые спины в броне и стену шлемов, словно уличная брусчатка. И жуткий грохот откуда-то спереди. Крик, оглушительный крик множества глоток. Вонь дыма и крови.
Комната Птиц, в которой уже стояла ревущая стена огня и откуда нам пришлось отступить. На полу и коврах, среди оранжевых стреляющих под потолок языков пламени, лежали тела.
Какое-то патио, куда падали стрелы. Дождь горящих стрел, которые жужжали, словно гигантские пчелы, и тянули за собой ленты дымов.
Брус тянул меня за плечо, мы пробегали очередными коридорами, а потом, в потоках дождя – напрямик, через сад.
Вдали вставал Тигриный Дворец, напоминавший вулкан. Словно темная гора, увенчанная ревущим столпом огня.
– Огонь Пустыни… – прошептал я тупо.
Мы миновали несколько слуг, бегущих куда-то с копьями в руках и звенящими полупанцирями с расстегнутыми ремнями, кое-как наброшенными на тело.
Коридор, в котором несколько наперсников, забрызганных кровью, безрезультатно атаковали в бешеной ярости стену щитов, ощетинившихся копьями. Шли они по трупам своих товарищей и гибли один за другим, валясь на баррикаду из тел.
Болотная лихорадка. Дурной сон.
Помню это как сон.
Снова залитый дождем сад и капли, будто искры, посверкивающие в сиянии пожара.
И моя Айина.
Нагая Айина, танцующая с круглым кебирийским щитом и с саблей в руке среди дождя и атакующих солдат. Такая, какой я запомнил ее в ту ночь, когда впервые увидел ее тело.
Только теперь были дождь, огонь и кровь.
Я помню черные доспехи «Каменного» тимена, прямоугольные щиты, на которых нарисованы «два месяца», и сверкающие наконечники копий.
И тела, лежавшие вокруг.
И Айина. Я видел, как она цепляет краем щита выпуклый гоплон солдата и отводит его, как рубит его по горлу, как отскакивает назад, пружинисто, словно пантера, чтобы через миг снова подскочить и рубануть – плоско, по ногам, толкнуть падающее тело и отскочить снова, в то время как два копья прошивают воздух и землю в том месте, где она только что была.
Я видел.
В кошмарном сне.
Мою Айину.
Она танцевала. Клинки с грохотом отскакивали, соскальзывали с кебирийского щита; я видел, как «Каменные» опасливо отступали, глядя на нагую воительницу, залитую кровью и дождем. Я видел, как Айина дико улыбается и проводит кривым хребтом сабли по губам, слизывая с нее кровь, а потом – прыгает снова, и голова в черном шлеме кувыркается в воздухе. Как она прыгает ногами на щит, опрокидывая сгрудившихся за ним людей.
И я видел, как смыкается вокруг нее круг щитов, как она танцует посредине, звеня саблей о стену гоплонов.
Круг сомкнулся и сжался.
Потом я видел лишь спины в черной броне, что как стая крабов рвали нечто друг у друга.
А еще позже – крик радости и руку, возносящуюся над толпой, держащую за иссиня-черные волосы голову моей учительницы. Моей Айины.
Вижу красное от крови лицо и глаза, словно дыры, сквозь которые видна ночь.
Слышу триумфальные крики: «Ифрия! Ифрия! Ифрия!»
Я видел это.
В моем сне.
Кажется, я кричал и порывался броситься в битву. Помню, как искал оружие, как удалось мне свалить Бруса и как в следующий миг он повалил меня. По крайней мере мне кажется, что я помню.
Как бред от болотной лихорадки.
Очнулся я в Комнате Свитков возле одного из входов в тайный коридор.
Среди полок, наполненных кодексами, стихами, трактатами, картами и сказаниями.
На Ремне были наголенники и панцирь из кожи каменного вола, лоб он покрыл перевязью с бляхами и как раз застегивал под подбородком кованые нащечники.
Видел я его неясно, как сквозь туман. Мне казалось, что Комната Свитков полна дыма. Голос Ремня доходил до меня будто сквозь подушку:
– Он ранен?
– Нет, ситар Ремень. Я оглушил его, поскольку он рвался в бой.
– Ты правильно сделал.
Отзвуки сражения доходили сюда приглушенными, словно отдаленная гроза.
– Ремень… – пробормотал я. – Отец мой мертв… Айина мертва…
– Знаю, благородный император.
На миг я пришел в себя:
– Моя мать! Мой брат! Мать-императрица! Мои сестры! Бежим! Дом Киновари на юге! Нужно собрать людей! Прикажи бить в барабаны и призывать помощь!
– Благородный господин, твой брат, благородный князь Чагай, погиб на пороге Дома Киновари, обороняя вместе со стражей вход в комнаты. Погиб с мечом в руках, сражаясь подле своих сестер и учителя. Дом Киновари уже занят и разрушен. Все его обитатели убиты, а павильоны подожжены.
– Ремень! Что он говорит?! Это невозможно!
– Он говорит правду, тохимон, – Ремень застегнул щитки, упер ногу в бесценный стол и принялся затягивать ремешки наголенников.
– Тогда дай мне оружие, – сказал я. – Как видно, пришел день, чтобы умереть. Старый мир закончился, а нового я не хочу видеть.
– Благородный император, кай-тохимон клана Журавля, последний правитель династии Тенджарук, вот последний приказ твоего отца. Он звучит: ты не можешь умереть.
Он взял меня за плечи и заглянул в мое каменное бледное лицо. Я трясся.
