– Не сейчас, – ворчит. – Сейчас нельзя, оставь. Пойдем, узнаем, что случилось. Ему сейчас нужно найти силы жить.
Мы вводим коней на мощенную камнем площадь между плачущими людьми. Кто-то принимает у нас вожжи, какая-то женщина со сплетенными на затылке волосами и с мечом на спине подает нам по рогу пива. Руки ее трясутся.
Мы опоздали на два дня. Девушка рассказывает спокойно, но каким-то деревянным голосом. Посттравматический шок. Началось с нападений на охотников, поселенцев, живущих выше в горах, и на пастухов. Убили несколько человек, сожгли пару домов. Что-то убило в лесу охотников, одного нашли полностью сгоревшим на нетронутой огнем траве. Потому она собрала их сюда, на двор.
Сторожили. На ночь закрывали частокол. И сторожили ворота.
Выслали одного конного ко Двору Кремневого Коня, но он не вернулся.
Потом несколько раз появлялись Змеи на странных лошадях. Они отгоняли их стрелами. Нападали лишь под прикрытием ночи, чаще под утро. Но не слишком яростно. Лишь тревожили.
Удалось убить троих или четверых.
Она решила, что поселенцы приготовят лодки, спустятся Драгориной до большого озера и схоронятся на дворе Атлейфа. Но в следующую ночь Змеи подожгли лодочный сарай.
Появились страшные туманные твари и невиданные ранее существа, выглядевшие немного как морские крабы из железа, а немного – как люди. Слышали, как ночами они кричат нечеловеческими писклявыми голосами.
Потом они услышали музыку флейты. Очень печальную и странную. Собаки выли, когда она раздавалась. Один раз они увидели дудочника, стоящего на краю леса в плаще с капюшоном и держащего длинную флейту. Пытались его застрелить, но он принялся крутиться и танцевать среди падающих вокруг него стрел.
Дети Грюнальди и еще несколько детей рыбаков и пастухов, которые были тогда в городке, сделались больными. Не отзывались – просто стояли на палисаде и смотрели в лес. Лишь те, кому было больше восьми и меньше четырнадцати.
А позавчера их атаковали. Жители оборонялись целую ночь и сумели отбросить нападавших, даже погасить сарай. А утром оказалось, что все те дети отворили ставни, вышли из дома, в котором их затворили, приставили лестницы к частоколу и ушли.
В лес.
* * *
Я перекладываю вещи, часть из них придется здесь оставить. Готовлю минимум. А потом иду к Грюнальди, что погружен в отчаяние над озером и пытается собрать силы для жизни. Бесцеремонно хватаю его за плечо:
– Собирайся, Последнее Слово. Времени у нас нет.
Он поднимает на меня мертвое, мокрое лицо.
– Мы не нашли ни одного трупа ребенка, – говорю ему. – Ни в реке, ни в лесу, нигде. Они их похищают, но не убивают. Это было позавчера. Мы их догоним.
Он поднимает брови, словно не понимая, что я говорю:
– Как?!
– Я умею идти по следу. Даже нюхом, словно пес, если понадобится. Не отступим. Бери пару человек и оружие. Не будем терять время.
– Ты пойдешь со мной? – спрашивает он. – В Землю Змеев?
– Да. Я все равно шел в ту сторону.
Глава 8
Сожженная земля
Нынче солнцу – не встать
В мертвых зеницах отцовых.
Дом под стервятником пал.
Надо уйти, надо укрыться.
В сжатой пясти – отчаянье,
В сердце – вражеский нож.
«Песнь Преданного», Киренен, автор неизвестен
Бежали мы коридором в абсолютной темноте. Я уже перестал протестовать. Когда Брус потянул меня в ямину туннеля, я услышал, как Ремень захлопнул дверь и закрыл засов с той стороны. Я оказался во мраке, что скрывал мои слезы и испуг. Казалось, что мы бежим бесконечно, а где-то высоко над нашими головами шла война и перекатывался пульсирующий отзвук, словно отголосок далекого обезумевшего океана.
Вокруг и внутри меня царила одинаково черная пустота. Я перебирал ногами, поскольку приказано мне было идти. Но я понятия не имел, куда и зачем.
Мне всегда казалось, что внезапно встать перед лицом собственной гибели – нечто отвратительное. Знал я, что никто не может быть уверен, как тогда станет себя вести и не проснется ли в нем ужас и животная жажда жизни. Но я не допускал, что можно избегнуть смерти и ощущать после необходимость жить дальше как страшное бремя.
Моя мать, императрица, которая считала меня сыном, отец, Айина, Чагай, Мастер Зверей – все умерли. Не существовали. Даже Ремень, Фиалла и Тахела наверняка были мертвы к этому моменту. Умерли все, кого я знал. Мой мир, мои Облачные Палаты пожрал ревущий пожар.
Я остался один в душной тьме.
И завидовал им, ушедшим. Хотел и сам пойти Дорогой Вверх, куда и они, или исчезнуть в пустоте, черной и глубокой, как та, что меня окружала.
Тем временем мне приказали жить.
Император. Владыка Тигриного Трона без трона. Кай-тохимон клана Журавля, но без клана. Один. В темноте. Последний из живых.
Если бы не Брус, который меня вел, полагаю, я сполз бы под стену и лежал, пока не умер бы от голода.
Мы бежали длинными коридорами. Когда горели в них лампады, казалось, что путь в город длится мгновение. Когда же проходил им в последний раз, в темноте, казалось, что они бесконечны.
Наконец я услыхал скрежет ключа и тихий скрип двери. Мы вошли в склад почти настолько же темный, как и коридор, только где-то снаружи трепетал слабый свет, в котором видны были абрисы бочек и тюков, хотя, возможно, это просто мои глаза привыкли к темноте.
Мы крались в тишине, молча. С корзинами путников за спиной, в плетеных плащах от дождя. Брус очень медленно раздвинул завесу из бисера, и до нас донеслись голоса:
– Что ты там говоришь?! Что у тебя под рукою, пес?!
Что-то с грохотом упало на пол.
– Не трогайте мои стихи… – Тихий голос, которого я никогда не слышал.
Брус снял ремень с корзины и медленно поставил ее на землю. А потом взял свой посох и прокрутил его кончик. Посох распался, а между частями блеснула сталь. Брус высунул клинок и аккуратно прислонил вторую часть палки к стене, после чего сунул руку за пазуху и вынул нечто, напоминавшее толстый гвоздь.
А потом его широкие плечи заслонили мне вход, и я не мог видеть, что происходит снаружи.
– Еще раз говорю тебе! Золото, деньги и вино, чужеземный червяк. И письма. Отдавай письма! Жрецы хотят знать, кто стелился перед чужеземцами, кто хотел знаться с грязью не из своей касты и кто нарушал Кодекс Земли! Все!
– Письма – нельзя… – забормотал Шилган Хатьезид, писарь, сидевший за столом, все еще с тростниковым каламом в руке. Свободной рукой он прижимал карточку, скрывая ее содержимое, словно ученик, пойманный на рисовании каракулей.
