– Ладненько, дядя, – сказал Ланселот, стараясь его успокоить.
Епископ погрузился в скорбное молчание.
– И дело ведь не в том, – заговорил он, видимо следуя какому-то ходу мыслей, – что я, как природный холостяк, взираю на брак с тревогой и озабоченностью. В отчаяние меня приводят особые обстоятельства моей трагедии. Если я соединю мою судьбу с судьбой леди Уиддрингтон, я уже никогда не увижу Уэбстера.
– Ну послушайте, дядя! Это уже чистый пессимизм.
Епископ покачал головой.
– Нет, – сказал он. – Если этот брак состоится, наши дороги, моя и Уэбстера, должны разойтись. Я не могу обречь столь чистого душой кота на жизнь в Уиддрингтон-Мэноре, на жизнь, означающую постоянное общение с этой скотиной Перси. Мой кот испытает самое пагубное влияние. Ты знаешь Уэбстера, Ланселот. Он был твоим постоянным товарищем (могу ли я даже сказать – ментором?) на протяжении многих месяцев. Тебе известна возвышенность его идеалов.
На мгновение перед умственным взором Ланселота предстал Уэбстер – таким, каким он видел его совсем-совсем недавно: стоящим с хребтом селедки в пасти и выпевающим военную песнь по адресу помоечного кота, у которого он отобрал этот bonne bouche
[6]. Но он ответил без запинки:
– О, еще бы!
– Они очень высокие.
– Чрезвычайно высокие.
– А его чувство собственного достоинства! – продолжал епископ. – Я не приемлю гордыню и самовлюбленность, но чувство собственного достоинства у Уэбстера не омрачено этими пороками. Оно опирается на чистую совесть и на твердую уверенность в том, что даже котенком он ни разу не свернул с пути праведности. Сожалею, что ты не видел Уэбстера котенком, Ланселот.
– И я сожалею, дядя.
– Он никогда не играл с клубками шерсти, предпочитая сидеть в тени у стены собора и внимать мелодичному пению церковного хора, сливающемуся с благостной тишью летнего дня. Даже тогда можно было заметить, какие глубокие думы владеют его сознанием. Вот, помню, однажды…
Однако миру было суждено лишиться этого воспоминания – если, конечно, оно когда-нибудь не войдет в мемуары доброго епископа. Ибо в этот миг дверь отворилась, и вошел дворецкий. В объятиях он нес плетеную корзину с крышкой, и из-под крышки этой доносились гневные восклицания кота, который совершил железнодорожное путешествие в крайне стесненных условиях и теперь требовал объяснения, что все это, собственно, означает.
– Только подумать! – вскричал епископ.
В ушах Ланселота раздался погребальный колокольный звон. Он узнал этот голос. Он понял, кто скрыт в корзине.
– Остановитесь! – вскричал он. – Дядя Теодор, не открывайте корзину!
Но поздно! Епископ уже развязывал веревку руками, дрожащими от нетерпения. Он испускал нежное чириканье. Его глаза горели тем безумным огнем, который можно увидеть только в глазах кошколюбов, воссоединяющихся со своими любимцами.
– Уэбстер! – произнес он прерывающимся голосом.
Из корзины пушечным ядром вылетел Уэбстер, изрыгая странные эпитеты. Несколько секунд он метался по комнате, видимо, в поисках того, кто упрятал его в узилище, – глаза Уэбстера метали пламя. Несколько успокоившись, он сел и начал вылизываться, и вот тут-то епископ получил возможность хорошенько его рассмотреть.
Две недели под опекой ветеринара пошли Уэбстеру на пользу, но недостаточно. Далеко-далеко не достаточно, с ужасом решил Ланселот. Какие-то две жалкие недели не могут восстановить шерсть на боевых проплешинах или вернуть пожеванному уху тот добавочный дюйм, без которого оно имеет несколько необычный вид. Когда Уэбстер отправился к доктору Робинсону, он выглядел так, словно побывал в зубьях какой-то машины; точно так же, лишь с весьма незначительными изменениями, он выглядел и теперь. Рассмотрев его, епископ испустил пронзительный крик, будто в предсмертной агонии. Затем, обернувшись к Ланселоту, произнес громовым голосом:
– Так-то ты, Ланселот Муллинер, исполнил возложенный на тебя священный долг!
Ланселот был сокрушен, но все-таки сумел ответить:
– Я не виноват, дядя. Ему не было никакого удержу.
– Ха!
– А вот и не было! – сказал Ланселот. – К тому же что дурного в небольшой приличной стычке с кем-нибудь из соседей? Коты – это все-таки коты.
– Никуда не годная логика! – сказал епископ, тяжело дыша.
– Лично я, – продолжал Ланселот глухим голосом, понимая, сколь безнадежны его усилия, – гордился бы Уэбстером, принадлежи он мне. Подумайте о его достижениях. – Тут Ланселот слегка оживился. – Он приезжает на Ботт-стрит без единого боя в прошлом и, вопреки своей неопытности, демонстрирует такой врожденный талант, что уже через две недели все окрестные коты, едва завидев его, прыгают через ограды и взлетают на фонарные столбы. Жаль, – сказал Ланселот, уже полностью увлеченный своей темой, – что вы не видели, как он отделал белого кота из номера одиннадцатого! Ничего чудеснее я в жизни не видывал. Он весил меньше этого котяры, чья боевая репутация к тому же достигла Фулем-роуд. Первый раунд завершился вничью, возможно, с легким перевесом в пользу его противника. Но когда гонг возвестил начало второго раунда…
Епископ поднял ладонь. Его лицо было полно невыразимого страдания.
– Довольно! – вскричал он. – Я сокрушен. Я…
Он умолк. Нечто вспрыгнуло на подоконник рядом с ним, заставив его отпрянуть. Это был кот Перси, который, услышав незнакомый кошачий голос, явился узнать, что происходит.
Выпадали дни, когда Перси, ублаженный сливками и солнечным теплом, становился если не дружелюбным, то хотя бы относительно беззлобным. Ланселот даже сподобился однажды увидеть, как он играл со смятой бумажкой. Но с первой же секунды стало очевидно, что этот день был не из таких. Перси явно изнемогал от злобы. Его черная душа поблескивала в суженных глазках. Он подергивал хвостом из стороны в сторону и мерил Уэбстера вызывающим взглядом, гнусно ухмыляясь.
Затем, пошевелив усами, что-то сказал тихим голосом.
Пока Перси не заговорил, Уэбстер словно бы не замечал его появления. Он все еще умывался после своего путешествия. Но, услышав эти словечки, он вздрогнул и поднял голову. И едва он увидел Перси, как его уши прижались к голове, а в глазах вспыхнул боевой огонь.
Наступила секундная пауза. Кот мерил взглядом кота. Затем, хлеща себя хвостом по бокам, Перси повторил свое заявление уже громче. И сказал мне Ланселот, с этого момента он понимал их диалог от слова и до слова, будто много лет изучал кошачий язык.
Вот какой произошел обмен фразами:
УЭБСТЕР. Кто? Я-а?
ПЕРСИ. Да, ты.
УЭБСТЕР. Что ты сказал?
ПЕРСИ. Что слышал.
УЭБСТЕР. Значит, так?
ПЕРСИ. Так.
