Его первым чувством, пока он стоял, устремив взор на карточку, было праведное негодование, что такому двуличному типу, как Уффи Проссер, столько лет позволяют загрязнять атмосферу Лондона. Одной рукой отказать человеку в двадцати фунтах, а другой посылать клубнику его девушке – подобного свинского свинства Мервин не сумел бы вообразить при всем желании.
Он пылал праведным гневом. И все еще продолжал пылать, когда последний выпитый в клубе коктейль, дремавший у него в желудке, внезапно встрепенулся и вступил в игру. Абсолютно неожиданно, сообщил мне Мервин, третий мартини принялся резвиться как ягненок и прыгнул ему в мозг, одарив идеей, которая осеняет человека лишь раз в жизни.
Что, собственно, мешает ему, спросил он себя, припрятать карточку, заграбастать ягоды и преподнести их благородной девице со скромным поклоном от мистера Муллинера, эсквайра? Да абсолютно ни-че-го, ответил он себе. План первый сорт, наглядно демонстрирующий, что способны сотворить три мартини средней сухости.
Мервин весь дрожал от радости и торжества. Стоя в холле, он ощутил, что все-таки провидение существует и приглядывает за тем, чтобы верх в конце концов оставался за хорошими людьми. И восторг его был так велик, что он не выдержал и разразился песней. Но не успел он продвинуться за первую высокую ноту, как Клариса Моллеби вновь подала голос сверху:
– Прекрати!
– Что ты сказала? – спросил Мервин.
– Я сказала: прекрати! Внизу кошка с головной болью пытается уснуть.
– Послушай, – сказал Мервин, – ты еще долго?
– Что – долго?
– Будешь одеваться? Я хочу тебе кое-что показать.
– Что?
– Да так, пустячок, – небрежно ответил Мервин. – Просто несколько отборных клубничин.
– Эк! – сказала девица. – Неужели ты и правда их достал?
– Еще бы! – подтвердил Мервин. – Я же обещал!
– Спущусь через минутку, – сообщила она.
Ну, вы же знаете девушек. Минутка растянулась на пять минут, а пять минут на четверть часа, и Мервин совершил обход гостиной, и посмотрел на фотографию покойного родителя, и взял альбом с видами Италии, и открыл индийскую лирику на сорок третьей странице, и снова закрыл, и взял с дивана подушку, и снова отполировал ботинки, и снова почистил шляпу, а ее все не было.
И вот, чтобы как-нибудь скоротать время, он некоторое время разглядывал клубнику.
Взятые как просто клубничины, сообщил он мне, ягоды производили впечатление довольно жалкое, если не сказать убогое. Нездоровый бело-розовый цвет наталкивал на мысль, будто они только что перенесли долгую болезнь, требовавшую обильных кровопусканий с помощью пиявок.
– Выглядят они паршиво, – сказал себе Мервин.
Конечно, значения это не имело – ведь девица просто потребовала, чтобы он снабдил ее клубникой, а отрицать, что это клубника, не рискнул бы никто. Пусть третьего сорта, но тем не менее подлинные клубничины, и этот факт опровержению не подлежал.
И все-таки ему было больно разочаровывать бедную девочку.
– А есть ли у них хоть какой-то вкус? – спросил себя Мервин.
Ну, у первой не было никакого. Как и у второй. Третья оказалась чуть душистее, а четвертая так и вовсе сочной. Самой лучшей, как ни странно, оказалась последняя в корзиночке.
Он как раз доедал ее, когда в гостиную вбежала Клариса Моллеби.
Ну, Мервин, разумеется, попытался выйти с честью из положения, но его усилия остались втуне. Собственно, сообщил он мне, ему не удалось продвинуться дальше первого «послушай!..». И все завершилось тем, что девица вышвырнула его вон в зимние сумерки, не дав ему даже шанса забрать свою шляпу.
И у него не хватило мужества вернуться за шляпой попозже, так как Клариса Моллеби недвусмысленно предупредила, что, если он посмеет еще раз сунуть свою безобразную рожу к ней в дом, дворецкому приказано пристукнуть его и освежевать заживо, причем дворецкий ждет этого не дождется, так как Мервин ему никогда не нравился.
Вот так. Все это было большим ударом для сына моего кузена, поскольку он считает – и, на мой взгляд, справедливо, – что его странствования окончились полным фиаско. Тем не менее, на мой взгляд, мы должны отдать ему должное за обладание тем былым рыцарским духом благородства, о котором упомянул недавно наш друг.
У него были наилучшие намерения. Он сделал, что мог. А большего нельзя требовать даже от Муллинера.
Голос из прошлого
В старинной исторической школе для мальчиков, расположенной в одной-двух милях от «Отдыха удильщика», сменился директор, и наше небольшое общество в зале этого уютного заведения обсуждало указанное событие.
Поседелый Темный Эль разволновался.
– Бенджер! – воскликнул он. – Назначить Бенджера директором! Ну и учудили же!
– У него прекрасная репутация.
– Да. Но черт побери, он учился со мной в одном классе!
– Со временем даже и такое забывается, – поторопились мы его успокоить.
Темный Эль сказал, что мы ничего не поняли, а суть в том, что он прекрасно помнит малолетнего Грязнулю Бенджера в итонском воротничке, заляпанном джемом, когда математик снимал с него стружку за то, что он принес в класс белых мышей.
– Толстый коротышка с розовой физиономией, – продолжал Темный Эль. – Я видел его прошлым летом, и он остался совсем таким же. Не представляю его директором. Я всегда считал, что им по сто лет, что они исполинского роста, с огненными глазами и длинными седыми бородами. На мой взгляд, директор – это что-то вроде смеси «Бытия» Эпстайна
[9] и чего-нибудь такого из «Откровения».
Мистер Муллинер снисходительно улыбнулся:
– Полагаю, школу вы покинули рано?
– В шестнадцать лет. Дядя взял меня в свою фирму.
– Вот именно! – сказал мистер Муллинер, умудренно кивая. – Иными словами, вы завершили свою школьную карьеру до того возраста, в котором мальчик, вступая в личные отношения с человеком на самой вершине, начинает видеть в нем наставника, философа и друга. В результате вы страдаете от широко известной фобии – зацикливании на директоре. Совсем как мой племянник Сачеверелл. Он был хрупким юношей, а потому родители забрали его из Харборо, едва ему исполнилось пятнадцать лет, и школьное образование он завершал с домашним учителем. Я не раз слышал, как Сачеверелл заявлял, что преподобный Д.Г. Смезерс, правящий дух Харборо, был из тех, кто грызет битые бутылки и пожирает своих отпрысков во младенчестве.
– Я твердо верил, что директор моей школы в полнолуние за площадкой для игр приносил человеческие жертвы, – заметил Темный Эль.
– Люди, которые, подобно вам и моему племяннику Сачевереллу, рано расстаются со школой, – сказал мистер Муллинер, – так никогда полностью и не избавляются от подобных поэтических отроческих фантазий. Фобия преследует их всю жизнь. И порой это приводит к любопытным результатам – как и в случае с моим племянником Сачевереллом.
