– Сшиты по мерке, для Сэнди Макхита, – сказал Лу, нежно гладя левую штанину. – Но он почему-то их не взял.
– Может быть, дети испугались, – предположил Уоллес, припомнив, что прославленный игрок – человек семейный.
– Прямо как для вас! – восхищался Лу.
– Очень идут, – с чувством поддержал его Исидор.
– Подойдите к зеркалу, – посоветовал Ирвинг, – сами увидите, очень идут.
Словно выходя из транса, Уоллес обнаружил, что ноги его расцвели многими цветами радуги. Когда братья надели на него штаны, он сказать не мог бы. Но надели.
Он посмотрелся в зеркало. На мгновение его ослепил ужас и вдруг исчез куда-то. Он даже беспечно помахал правой ногой.
У Александра Поупа есть стихи, быть может, знакомые вам. Вот они:
Порок настолько страшен, что его
Возненавидишь, если созерцаешь.
Но притерпеться можно ко всему,
И, наглядевшись вдоволь на него,
Ты начинаешь привыкать к нему
И, наконец, охотно привечаешь.
Именно это произошло с Уоллесом и гольфами. Сперва он вздрагивал, как всякий нормальный человек. Потом им овладели иные чувства. Подумав немного, он понял, что испытывает удовольствие. Да-да, как ни странно. Что-то такое в них было. Замените голую ногу с резинкой для носков шерстяными чулками, и вот вам истинный игрок (нижняя часть). Впервые в жизни он выглядел как человек, который имеет право на гольф.
Уоллес ахнул. Наконец ему открылась глубинная тайна гольфа, которую он так давно искал. Все дело во внешнем виде. Надо носить такие штаны. До сих пор он играл в серых фланелевых брюках. Естественно, он в себя не верил. Необходима свободная легкость, а как ее достигнешь, если на тебе брюки баранками, да еще со штопкой на колене? Хорошие игроки носят гольфы не потому, что хорошо играют; они хорошо играют, потому что носят гольфы. Странная радость, словно газ, наполнила его, а с нею – и восторг, и вера. Первый раз за эти годы он ощутил уверенность в себе.
Конечно, гольфы могли быть поскромнее, скажем – без ядовито-лилового, но что с того? Да, кое-кто из клуба его осудит; но и это не важно. Придется им потерпеть, как настоящим мужчинам. Если не смогут, пусть играют в другом месте.
– Сколько с меня? – выговорил он, и братья окружили его с блокнотами и карандашами.
Предчувствуя бурный прием, Уоллес не ошибся. Когда он вошел в клуб, злоба подняла свою неприглядную голову. Былые враги объединились, взывая к комитету, а крайне левое крыло, во главе с художником Чендлером, требовало расправы над непотребными штанами. Этого Уоллес ждал, а вот Шарлотта, думал он, примет все.
Однако она закричала и схватилась за скамью.
– Быстро! – сказала она. – Даю две минуты.
– На что?
– На то, чтобы ты переоделся. Я закрою глаза.
– А что тебе не нравится?
– Дорогой, – сказала она, – пожалей бедных кэдди. Им станет худо.
– Да, ярковато, – согласился Уоллес, – но играть помогает. Я только что попробовал. Вдохновляет как-то…
– Ты серьезно думаешь в них играть? – недоверчиво спросила Шарлотта. – Это невозможно. Наверное, есть какое-нибудь правило. Может, лучше их сжечь ради меня?
– Ты пойми, они дают мне уверенность.
– Тогда остается одно – сыграем на эти штаны. Будь мужчиной, Уолли. Ты ставишь штаны, шапочку и пояс со змеиной головой на пряжке. По рукам?
Гуляя по клубной террасе часа через два, Раймонд Гэндл увидел Уоллеса и Шарлотту.
– Вы-то мне и нужны, – сказал он ей. – От имени комитета прошу вас употребить свое влияние. Пусть Уолли уничтожит штаны. Это, в конце концов, большевистская пропаганда! Могу я на вас положиться?
– Не можете, – ответила Шарлотта. – Это его талисман. Он разбил меня в пух и прах. Придется к ним привыкнуть. Если могу я, сможете и вы. Нет, вы не представляете, как он сейчас играл!
– Они дают мне веру, – пояснил Уоллес.
– А мне – страшную мигрень, – сказал Раймонд Гэндл.
Думающих людей особенно поражает, как приспосабливается человечество к тому, что вынести нельзя. Землетрясение или буря сотрясают нас, и после первой, простительной растерянности мы снова живем как ни в чем не бывало. Один из примеров – отношение клуба к штанам Уоллеса Чесни. Да, первые дни те, кто потоньше, просили предупреждать их, чтобы немного подготовиться. Тренер, и тот растерялся. Казалось бы, вырос в Шотландии, среди тартанов и килтов, однако и он заморгал, увидев нашего героя.
И все же через неделю все успокоилось, а еще через десять дней расписные штаны стали неотъемлемой частью ландшафта. Приезжим их показывали вместе с водопадом и другими достопримечательностями, а так вообще уже не замечали. Уоллес тем временем играл все лучше и лучше.
Обретя веру в себя, он буквально шел от силы к силе. Через месяц гандикап его снизился до десяти, а к середине лета пошли разговоры о медали. Поистине, он давал основания сказать, что все к лучшему в лучшем из миров.
Но…
Впервые я заметил, что что-то не так, случайно повстречавшись с Гэндлом. Он шел с площадки, я вылезал из такси, вернувшись домой после недолгой отлучки. Естественно, я пригласил его выкурить трубочку. Он охотно согласился. Так и казалось, что ему нужно чем-то поделиться с понимающим человеком.
– Как сегодня дела? – спросил я, когда мы уселись в кресла.
– А! – горько бросил он. – Опять он меня обыграл.
– Кого бы вы ни имели в виду, – любезно заметил я, – игрок он сильный. Если, конечно, вы не дали ему фору.
– Нет, мы играли на равных.
– Вот как! Кто же он?
– Чесни.
– Уоллес? Обыграл вас? Поразительно.
– Он просто растет на глазах.
– Так и должно быть. Вы думаете, он еще вас обыграет?
– Нет. У него не будет случая.
– Неужели вы боитесь поражения?
– Не в том суть, я…
И, если отбросить слишком смелые обороты, он слово в слово сказал мне то, что говорили вы о Фризби: высокомерен, презрителен, горд, постоянно поучает. Однажды по дороге в клуб он заметил: «Гольф хорош тем, что блестящий игрок может играть с полным оболтусом. Правда, матч скучноват, зато какое зрелище! Обхохочешься».
Я был искренне поражен.
– Уоллес! – вскричал я. – Уоллес так себя ведет!
– Если у него нет двойника.
– Просто не верится. Он такой скромный.
– Не верите – проверьте. Спросите других. Теперь с ним почти никто не играет.
– Какой ужас!
Гэндл мрачно помолчал.
– Про помолвку слышали?
