Потом, когда Ольга уже стояла на ступеньках вагона и объявили отправление, Рита сунула ей пакет.
— Это тебе, пригодится, — коротко и глухо сказала она. — Потом посмотришь, в Москве.
И лишь когда поезд тронулся, Ольга поняла причину странного поведения Риты — это было желание, достойное взрослого, — скрыть свою боль, не причиняя боли другому. Если бы Ольга заметила настроение сестры, она бы просто не уехала, и Рита это знала. Ольга была уверена, что потом, когда она уже не могла видеть лица сестры, она все-таки разревелась.
Ольга не стала ждать приезда в Москву, чтобы посмотреть, что за тяжести всучила ей в качестве подарка Рита. Развернув пакет, она увидела копилку, судя по весу, набитую мелочью до отказа. Копилка нравилась Рите тем, что не была одноразовой, как стеклянные и гипсовые. Ее не нужно было разбивать. Когда копилка наполнялась, голову отклеивали, вынимали содержимое, потом Рита купила какой-то специальный клей и приклеивала ее обратно. Это была Ритина собственность, накопленные деньги она никогда не давала на хозяйство ни маме, ни Оле, хотя деньги были вечно нужны. Она тратила их только на себя, так что подарок был королевский. Рита отдала, по ее меркам, самое дорогое, надеясь, что это поможет Ольге в Москве, и, видимо, веря, что Ольга последует ее примеру и станет копить.
В окно барабанил дождь, струйки стекали по стеклу потоком, так что за окном уже ничего разобрать было невозможно.
— Мама, ну дай еще конфетку, нет, не эту, шоколадную, — уже неизвестно сколько времени, как казалось Ольге — бесконечность, ныл внизу Вадик.
— Сынуля, тебе нельзя так много шоколадных конфет, может быть диатез, — уговаривала его женщина.
Сосед-мужчина, забравшись на верхнюю полку, напротив Ольги, неотрывно смотрел на нее. Ольга почувствовала, что сейчас заплачет, и отвернулась к стене, чтобы он не видел ее слез.
«На меня и смотреть можно разве только от скуки в поезде, — думала она, вспоминая, как провожали Вику, и ей становилось еще хуже. — Как я могла ей поверить, оставить ее! Нельзя было этого делать».
Ольга вспоминала, как больно было расставаться с отцом, когда он уезжал. Она сама даже и не думала скрывать этого, ныла, как Вадик из-за конфет. Потом подумала, что, если бы Рита была мальчиком, как Вадик, все было бы иначе, мама бы ее тоже любила. Как-то друг отца отчитывал мать, и Ольга слышала их разговор.
— Пора уже встряхнуться, Катерина, — говорил он. — Не можешь забыть Игоря, не хочешь его предавать, это дело твое, но ты должна вернуться к жизни ради дочерей. У тебя остались они, утешься ими.
— Я, когда смотрю на них, все думаю, что в них нет ничего от него, они — это мое повторение, и в них то же сиротство, что и во мне. Вот если бы они были похожи на него… Или если бы у меня был сын, похожий на него… Да, лучше сын… Я бы думала, что это — продолжение Игоря, что в нем живет он… — сказала тоскливо мама. И собеседник, и Ольга поняли всю безнадежность ситуации.
Ольга плакала, стараясь делать это беззвучно, слушая стук колес, и шум дождя, и непрекращающееся нытье Вадика.
— Радуга, мама, смотри, радуга! — вдруг неожиданно оборвалось нытье, и в голосе Вадика послышалось искреннее восхищение.
Ольга вытерла слезы и повернулась, взглянула в окно. Оказалось, что дождь кончился, а она и не заметила.
Небо было синим, такое бывает в конце лета. Ветер разогнал тучи и облака, засияло солнце. Все за окном казалось свежим и умытым. А над Днепром раскинулась радуга с чистыми, яркими цветами. Ольга вдруг поразилась тому, как красив мир. И первая желтизна в зелени травы и деревьев, и первый багрянец лишь усугубляли эту красоту. И как цвета природы сочетаются с полосками радуги!..
«У меня все будет хорошо, — подумала Ольга. — И у меня, и у Риты». После слез на душе, как после дождя за окном, стало светло. Риту в случае чего не оставят в беде друзья отца, а Ольга приложит все усилия, чтобы как можно быстрее осуществить то, зачем она едет в Москву, оставив сестру.
— Скучаешь? — Около Ольги неожиданно появилась голова Вики. — Ревела, что ли? Ну ты даешь, подружка… А я… — Вика понизила голос до шепота, косясь на Олиного соседа, — а я зря брала билет в купе. Думала, пока еду, познакомлюсь с москвичом, на первое время, пока ничего лучше не найду, пригодится. А там одни командированные, и все наши, провинциальные. — Она опять посмотрела на мужчину с верхней полки, заговорила вслух, задорно засмеялась: — А ты видела, видела, как они из-за меня на вокзале подрались? А отец маме говорит: я ее в Москву не отпущу, она там наделает бед. Я даже испугалась, хорошо, мама вступилась. Как будто я виновата, что нравлюсь мужчинам… — Она опять расхохоталась.
— Красавица случайно не курит? — спросил мужчина, вынимая пачку «Мальборо».
— Курю, — с готовностью ответила Вика.
Он лихо спрыгнул с полки, и они ушли. «Красавица», — подумала Ольга, но без зависти и обиды. Они еще ехали вдоль Днепра, и арка радуги плыла впереди, поезд никак не мог поравняться с ней. «Надежда — мой компас земной, а удача — награда за смелость», — вспомнилась строка из песни, которую она пела вместе с отцом. Эта удаляющаяся радуга — не само счастье, надежда на него, его предсказание. Они не могут догнать ее, но она впереди, и поезд едет к ней, вперед, в будущее.
2
Мартовское солнце пробивалось сквозь плотно зашторенные окна аудитории ВГИКа, где шли занятия по актерскому мастерству студентов-первокурсников актерского отделения. От бурно начавшейся в этот год весны невозможно было никуда деться. И от любви тоже невозможно было никуда деться. И она исходила от двух людей, объединяя их, делая их одним целым. И сердца всех, кто смотрел на них, тоже плавились и таяли, как зимний лед за зашторенным окном, поддаваясь безумству первой вдруг вспыхнувшей любви.
Оставь служить богине чистоты.
Плат девственницы жалок и невзрачен.
Он не к лицу тебе. Сними его.
О милая! О жизнь моя! О радость!
Стоит, сама не зная, кто она… —
шептал красивый высокий юноша в потертых джинсах, со светлыми русыми кудрями, обрамляющими классические черты лица, глядя на стоящую в отдалении задумавшуюся девушку. Девушка одновременно и не слышала его, будто он был далеко от нее и говорил тихо, и одновременно слышала их, потому что они совпадали с ее мыслями и чувствами. Она слышала их на том высоком, еще не открытом наукой уровне, неподвластном разуму, когда один человек вдруг начинает слышать другого, хотя и не видит его и до него не доносятся его слова. Она чувствует его, и это называлось любовью… Той, что отличает человека, еще не постигшего всей своей тайны от других живых существ… Это понимали все, кто неотрывно смотрел в лицо девушки, одухотворенное любовью и грустное одновременно; она узнала, что ее избранник из вражеской семьи, ненавистной ей, и счастливое: она впервые познала сладость и трепет влюбленности, и потрясение: так вот какое оно, чувство любви! Все это было и в голубых, широко раскрытых навстречу любимому, которого она не видит, глазах, и в стройной изящной миниатюрной фигуре, застывшей в позе ожидания счастья.
