– Значит, вы считаете, нужно ждать Сэма? – спросил я. – Рано или поздно он появится?
– Вот именно.
– Много вам будет хлопот!
– Уж такая у меня работа.
– Наверное, и мне следует относиться к этому так же. Но хотел бы я все-таки знать, что Бак собирается сделать…
Уайт наконец снизошел до объяснений по этому мелкому пункту.
– Думаю, они стукнут вас мешком, – небрежно бросил он, явно вполне хладнокровно рассматривая подобную перспективу.
– Мешком? Как занятно!..
– А ощущения какие занятные! Я-то знаю. Мне доставалось.
Мы расстались у двери. Утешитель из Уайта никудышный. Он не снял тяжести с моей души.
Глава VII
Оглядываясь назад, я понимаю, что наше знакомство с Одри только и началось после ее приезда в Сэнстед. Прежде, во времена помолвки, мы оставались чужими, искусственно связанными, вот она и вырвалась из пут. Теперь мы впервые начали узнавать друг друга, открывая, что между нами много общего.
Это не встревожило меня. Зорко стоя на страже, не проблеснет ли хоть легчайший признак в дружеском общении с Одри, свидетельствующий об измене Синтии, я не обнаруживал ни единого. Напротив, я испытывал огромное облегчение, мне казалось, опасности нет ни малейшей. Я и не представлял себе, что смогу испытывать к Одри такое ясное чувство, такую легкую спокойную дружбу. Последние пять лет мое воображение столько раз воскрешало воспоминания о ней, что я воздвиг некий сверхчеловеческий образ, какую-то богиню. То, что я испытывал сейчас, было, конечно, естественной реакцией на то состояние души. Вместо богини я увидел общительную женщину, и мне представлялось, будто это я сам, простой силой воли отвел Одри разумное место в моем жизненном укладе.
Наверное, не слишком умный мотылек придерживается таких же взглядов на горящую свечу. Влетая в пламя, он поздравляет себя с тем, как здорово он выстроил отношения, на отличнейшей основе, полной здравого смысла.
И вот, когда я чувствовал себя ясно и безопасно, грянула беда.
Была среда, мой «полувыходной», но за окнами лил дождь, и бильярд в «Перьях» не настолько манил меня, чтобы отшагать две мили. Я устроился в кабинете. В камине потрескивал приветливый огонь, и темноту освещало лишь поблескиванье углей. За окном шуршал дождь, ровно попыхивала трубка. Все вместе, да вдобавок мысли о том, что, пока я блаженствую, Глоссоп сражается с моим классом, навевало на меня задумчивый покой. В гостиной играла на пианино Одри. Музыка слабо долетала через закрытые двери. Я узнал мелодию. Интересно, вызывает ли она и у Одри те же воспоминания, что и у меня? Музыка смолкла. Я услышал, как открылась в гостиной дверь и в кабинет вошла Одри.
– Я и не знала, что тут кто-то есть, – сказала она. – Я замерзла. А в гостиной камин потух.
– Проходи и садись, – пригласил я. – Ты не против, что я курю?
Я подвинул для нее кресло к камину, ощущая при этом определенную гордость. Вот я наедине с ней, а пульс у меня стучит ровно, мозг холоден. Передо мной мелькнул образ Настоящего Мужчины – сильного, хладнокровного, железной рукой контролирующего свои эмоции. Я упивался собой.
Одри посидела несколько секунд, глядя в огонь. В самой середке черно-красного угля плясали тоненькие язычки пламени. За окном слабо завывал ураган, и струи дождя хлестали по стеклу.
– Тут так уютно, – произнесла она наконец.
Я вновь набил трубку и разжег ее. Глаза Одри – я увидел их на миг в свете спички – смотрели мечтательно.
– А я сидел тут и слушал твою игру. Мне нравится последняя вещь.
– Тебе она всегда нравилась.
– Ты это помнишь? А помнишь, как однажды вечером… нет, ты, конечно же, забыла.
– В какой вечер?
– О, да ты не помнишь. Однажды вечером, когда ты играла именно эту мелодию… в студии твоего отца.
Одри быстро подняла глаза.
– А потом мы сидели в парке.
Я выпрямился.
– Мимо еще прошел человек с собакой, – подхватил я.
– С двумя.
– Нет, с одной.
– С двумя. С бульдогом и фокстерьером.
– Бульдога я помню, а… честное слово, ты права! Фокстерьер с черным пятном над левым глазом.
– Над правым.
– Да, над правым. Они подошли, и ты…
– Угостила их шоколадкой.
Я медленно откинулся в кресле.
– У тебя поразительная память.
Она молча наклонилась над камином. По стеклу все барабанил дождь.
– Так тебе по-прежнему нравится моя музыка?
– Еще больше прежнего. Теперь в твоей игре появилось что-то новое, чего не было прежде. Не могу определить точно…
– Думаю, Питер, это опыт, – спокойно перебила Одри. – Я стала на пять лет старше. И многое пережила за эти годы. Не всегда приятно окунаться в жизнь… зато на пианино играешь лучше. Опыт входит в сердце и передается через пальцы.
Мне показалось, что говорит она чуть-чуть горько.
– Одри, тебе худо приходилось?
– Всякое бывало.
– Мне жаль.
– А мне в общем-то нет. Я многому научилась.
Она опять умолкла, взгляд ее не отрывался от огня.
– О чем ты сейчас думаешь? – спросил я.
– О многом.
– О приятном?
– И о приятном тоже. Последняя мысль была приятная. Мне повезло, что я нашла теперешнюю работу. В сравнении с прежними…
Ее передернуло.
– Может, расскажешь, Одри, об этих годах? – попросил я. – Какие у тебя были работы?
Одри откинулась в кресле и прикрыла лицо газетой. Глаза ее оказались в тени.
– Хм, дай-ка вспомнить. Какое-то время я работала медсестрой в Нью-Йорке…
– Трудно было?
– Ужасно. Вскоре мне пришлось эту работу бросить. Но… привыкаешь ко всякому. Понимаешь, в твоих бедах столько надуманного. Вот в больнице беды настоящие. Там они бросаются в глаза.
Я промолчал, чувствуя себя немножко неуютно. Так чувствует себя человек в присутствии другого, более значительного.
– Потом я нанялась официанткой.
– Официанткой?
– Говорю же тебе: чем я только не занималась! Работала и официанткой. Очень, кстати, неважная официантка из меня получилась. Била тарелки. Путала заказы. А в конце концов нагрубила клиенту и отправилась искать другую работу. Кем я работала потом, забыла. По-моему, в театре. Год ездила с труппой. Тоже нелегкий труд, но мне нравилось. После этого стала портнихой, что труднее – шитье я просто ненавидела. А потом мне наконец впервые улыбнулась удача.
