Я решил проверить, как на него подействует обходительность. В случае с Медяком она дала неплохие результаты, и кто знает – может быть, с ее помощью удастся разрядить обстановку и сейчас.
– Прошу прощения, – сказал я с чарующей улыбкой. – Боюсь, я вас разбудил.
– Вот именно, что разбудили. И перестаньте лыбиться, как полоумная обезьяна.
– Конечно-конечно, – отозвался я, убирая с лица чарующую улыбку. Она сошла очень легко. – Я понимаю ваше раздражение. Но я достоин скорее жалости, нежели порицания. Я нечаянно наступил на лапу.
По его лицу распространилось выражение тревоги. Ширь его лица была необъятна, но тревога распространилась во всю эту ширь.
– На шляпу? – крикнул он с дрожью в голосе, и я понял, что он испугался за благополучие своей панамы с розовой лентой.
Я немедленно успокоил его:
– Не на шляпу. На лапу.
– На какую еще лапу?
– На лапу кота. Вы с ним еще не познакомились? Его зовут Огастус, можно Гас краткости ради. Мы с ним дружим еще с тех пор, как он был котенком. По-видимому, он вошел сюда следом за мной.
Этот не самый удачный мой словесный ход вернул его к первоначальной теме.
– А вы что, черт подери, тут забыли?
Человек не столь закаленный, как Бертрам Вустер, стал бы в тупик, и я не постыжусь признаться, что на пару мгновений стал в него тоже. Однако, переминаясь с ноги на ногу и переплетая пальцы, я вдруг увидел на столике фотоаппарат, и на меня накатило вдохновение. На Шекспира, Бернса и даже Оливера Уэнделла Холмса оно, вероятно, накатывало постоянно, но со мной это случалось не так часто. В тот раз это было впервые за несколько недель.
– Тетя Далия послала меня спросить вас, не согласитесь ли вы сделать несколько фотографий – дом, хозяйка и все такое, – чтобы она могла разглядывать их долгими зимними вечерами. Вы ведь знаете, какими долгими бывают зимние вечера в наши дни.
Едва сказав это, я задумался, не обмануло ли меня вдохновение. Ведь этот человек только что провел переговоры со старой прародительницей, которые, в отличие от переговоров между главами государств, прошли отнюдь не в атмосфере полного взаимопонимания, и ему должно показаться странным, что почти сразу же после их завершения она обращается к нему с просьбой о фотографировании. Но все сошло гладко. Он явно воспринял ее просьбу как некий жест примирения. И отозвался живо и с воодушевлением.
– Сейчас спущусь, – сказал он. – Передайте ей, что я сейчас спущусь.
Я спрятал супницу у себя в спальне, запер дверь и вернулся к престарелой родственнице. Она разговаривала с Дживсом. При моем появлении на ее лице выразилось облегчение.
– А, вот и ты наконец, мой прекрасный поскакун Берти. Хорошо, что ты не пошел в спальню Ранкла. Дживс говорит, что Сеппингс встретил Ранкла на лестнице и тот попросил через полчаса принести ему чашку чаю. Сказал, что ляжет соснуть. Ты мог налететь прямо на него.
Я засмеялся глухим безрадостным смехом.
– Поздно, старая прародительница. Я на него налетел.
– Он что, был там?
– Собственной персоной.
– И как ты вышел из положения?
– Сказал ему, что вы просите его спуститься и сделать несколько снимков.
– Быстро соображаешь.
– Я всегда соображаю молниеносно.
– Он поверил?
– Как будто да. Сказал, сейчас спустится.
– Улыбки моей ему не видать.
Возможно, я попросил бы ее смягчить это жесткое решение и обнажить хотя бы краешки передних зубов, перед тем как Ранкл нажмет на кнопку, однако, пока она говорила, мои мысли приняли другое направление. Возник внезапный вопрос: что его задерживает? Он же сказал, что сейчас спустится. Но прошло довольно много времени, а Ранкла как не было, так и нет. Я уже лелеял мысль о том, что в такой теплый день человека его комплекции может хватить какой-нибудь удар, но тут на лестнице послышался тяжелый топот, и он наконец предстал перед нами.
Но это был другой Л. П. Ранкл, совсем не тот человек, который пообещал мне, что скоро придет в гостиную. Тогда он был весь солнечный и лучащийся – а как же, фотограф-любитель, который не только предвкушает, как будет сейчас отравлять людям жизнь своим фотографированием, но еще и прямо об этом попрошен, что для фотографа-любителя – редкий праздник. Теперь же он был холодный и тугой, как крутое яйцо на пикнике, и глядел на меня с такой ненавистью, словно я и впрямь наступил на его панаму.
– Миссис Траверс!
Это прозвучало так громко и призывно, что напомнило крик уличного торговца, пытающегося привлечь внимание покупателей к апельсинам-королькам и брюссельской капусте. Я увидел, как выпрямилась прародительница, и понял, что сейчас она войдет в роль великосветской дамы. Вышеуказанная родственница, в обычных обстоятельствах столь добродушная и свойская, могла при необходимости мгновенно превратиться в точную копию герцогини былых времен и сделать из любого нижестоящего мокрое место, для чего, добавлю, ей не требовалось даже лорнета – достаточно было простого взгляда. Вероятно, девиц ее поколения учили этому в пансионах.
– Я попросила бы вас не орать на меня, мистер Ранкл. Я не глухая. В чем дело?
Аристократическая льдистость ее тона была такова, что у меня мороз пробежал по коже, но Л. П. Ранкл был субъект из морозоустойчивых. Он извинился за крик, но сделал это кратко и без подлинного раскаяния. А затем перешел к ответу на заданный ему вопрос, с видимым усилием принуждая себя изъясняться тихо. Пусть он не ворковал, как голубок, но по крайней мере не повышал голоса.
– Помните ли вы, миссис Траверс, серебряную супницу, которую я показывал вам по приезде сюда?
– Помню.
– Очень ценную.
– Да, вы говорили.
– Она лежала у меня в комнате в левом верхнем ящике комода. Мне не приходило в голову как-либо ее прятать. Я был абсолютно уверен в честности всех, кто находится в этом доме.
– Естественно.
– Даже когда я узнал, что наряду со мной здесь гостит мистер Вустер, я все равно не принял никаких мер предосторожности. Это была моя роковая ошибка. Он только что украл супницу.
Наверно, долго сохранять облик великосветской дамы очень утомительно, ведь это требует каменной неподвижности как лицевых мышц, так и позвоночника, поэтому, услышав его слова, прародительница бросила это занятие и вернулась к вольным манерам своей охотничьей юности.
– Не будьте идиотом, Ранкл. Вы городите несусветную чушь. Берти это и в голову не могло бы прийти, правда, Берти?
– Никогда в жизни.
– Вот осел-то.
– Я бы сказал – безмозглый осел.
– Будешь ослом, если дрыхнуть все время.
– Да, наверно, в этом вся беда.
