— И на машине?
— Даже на машине. Тут ведь надо через океан перебираться. Значит, на теплоходе плыть или на самолете лететь. Но скоро она вернется и привезет кучу подарков.
— Правда?
— Конечно, правда. Она ведь за ними туда и полетела. Хорошие подарки только в далеких краях можно достать.
— Лучше бы приезжала побыстрее. Пусть даже без подарков.
— Конечно, лучше, но она ведь хочет сделать тебе приятное.
— Я так по ней соскучился. — По щекам Глеба заструились слезы, и пришлось снова его обнимать. Как все-таки хорошо детям, — плачь, когда хочешь, меняй платок за платком. Я бы тоже сейчас поплакала. Но ведь не при Глебе! Я десять раз чмокнула его в щеку и уверенно соврала:
— Осталось совсем немного, потерпи. И папа возьмет отпуск. Соберемся вместе и снова разработаем какой-нибудь маршрут.
— В поход пойдем? — встрепенулся Глеб. Слезы на его глазах испарялись прямо-таки с потрясающей скоростью.
— В самый настоящий. Саранчу будем ловить, змеев воздушных запускать.
— Я люблю змеев…
— Ну вот. А сейчас нам надо добыть пропитание, согласен?
Он кивнул.
— Ты помнишь про Алена Бомбара? Я вчера про него рассказывала.
— Помню. Он еще медуз не ел, рыбий жир глотал и мучился… Но медуз я есть не хочу.
— А кто хочет! — я фыркнула. — Никто не хочет…
В общем, повторять многотрудный опыт Алена Бомбара ни Глебу, ни мне не улыбалось, и воду в это утро я, конечно, добыла. И даже не одну бутыль, а целых пять. И сушек прикупила с йогуртом, черешни нарвала в огромный пакет. Так с гирляндой пакетов-бутылок и добурлила до судна. С маской и трубкой это было не так сложно, а там уж меня встретил Глебушка, который помог перегрузить продукты на палубу.
Тем не менее запасов хватило всего на полтора дня. Первый день мы предавались творческому безделью: Глеб рисовал в прихваченном из дома блокноте непонятных роботов и монстров, я глазела на далекий берег и сочиняла стихи. Стихи, разумеется, глупые и насквозь девичьи. Про «гулкое одиночество» и «ледяную печаль», про то, что никому и никогда не понять тонкой девичьей души. Я даже про «стройные березки» не забыла помянуть, — про них все поэты пишут, хотя в наших жарких краях березы вообще-то не растут. Но я все-таки написала — и про березки, и про ивы плакучие, и про дубраву шелестящую. Иначе потомки меня бы не поняли. Еще пришлось вставить пару четверостиший про бревенчатую избушку и про парня с «буйной головушкой», который никогда уже не придет с гармонью под мое оконце. А если даже придет, то, конечно, опоздает или, скажем, электричку перепутает, уедет не в ту сторону. Ну а я, не дождавшись дружка сердечного, конечно, увяну. То есть потом он, конечно, доберется до моего оконца, да только никто на подоконнике уже сидеть не будет. И придется парню рыдать у могилы молодой непонятой поэтессы.
Картинка была глупой, но трогательной. Я дважды прослезилась, пока писала. И обжалелась всех на свете — дураков родителей, бедного Глебушку и себя, не ко времени повзрослевшую. Приятная это штука — рыдать над собственными неуклюжими сочинениями. В итоге, отсморкавшись и отхлюпавшись, я перечитала все написанное и не без восторга сожгла над огоньком зажигалки. Поглядев на меня, Глеб вырвал из блокнота свеженький рисунок и тоже сжег. Босыми ногами еще и побегал по пеплу, притоптывая.
— Как в кино про путешествия, — пояснил он. — Помнишь, там по углям бегали?
Я кивнула.
— Ноги испачкаешь, дурачок.
— Дак что? Мы же без носок!
— Без носков, — поправила я.
— Все равно… И потом ты сама говорила, что от стирки носки быстрее изнашиваются.
Логика Глебовских рассуждений ставила порой в тупик, но я-то все его словесные узлы давно научилась распутывать, — как ни крути, сама многие «связала». Вот и сейчас он припомнил наш давний спор с мамой, пытавшейся приучить меня к туфлям. Ей-то я как раз и доказывала, что если носить туфли, то придется надевать тонкие носки, значит, они будут пачкаться, а если испачкаются, придется стирать. Мама была не сильна в словесной эквилибристике, и от туфель наш разговор очень даже не плавно перетекал в спор на тему: от чего быстрее изнашиваются носки — от стирки или беспрерывной носки. Разумеется, Глебушка запоминал все по-своему.
— Почему люди ходят по земле, и получается грязь? — играл он в философа, а на деле — в слова-повторяшки.
— Может, наоборот? — подыгрывала я ему. — Где грязь, там они и ходят? Некоторых таких умников я, например, знаю, — прямо хлебом не корми, дай попрыгать по грязи или горящим углям.
— Так мы же все равно без носок!
— Без носков, — поправляла я, и разговор заходил на второй и третий виток…
А еще Глеб снова и снова заговаривал со мной о родителях, но такие беседы я скоренько пресекала. Потому что это было самым тяжелым — объяснять, почему двое взрослых людей могут не сойтись характерами, привычками, мыслями. Вернее, сначала сойтись, а после — разойтись. Да так крепко разойтись, что при этом забытыми оказывались родные дети. И ведь при всем при том они все равно нас любили! Это я знала совершенно точно. Тем не менее ссора у них оказалась сильнее любви. А может, присутствовало здесь что-то другое, отчего я сама начинала путаться и сбиваться. В общем, глобальные непонятки. В такие минуты все мои кингстоны срывало, в душе вскипала злость, и я понимала, что, сбежав из дома, мы поступили абсолютно правильно. Пускай хоть теперь почешутся да подумают! По крайней мере, вспомнят о том, что у них есть дети. А то взяли и порвали — все равно как бумажный лист пополам. А потом еще разок надвое, сложив половинки.
Чтобы не грузить себя печальным, мы брались с Глебушкой за игры. В крестики-нолики, в морской бой, в самолетики, в уголки и города. За время, проведенное на «Варе», мы успели переиграть во все, что только помнили и знали. Даже пытались выдумывать свои собственные игры — иногда совершенно нелепые, а иногда вполне разумные. При этом я вспомнила наши школьные споры с историком Кузей. То есть звали его, понятно, не Кузей, а Ильей Кузьмичем, но кто же зовет учителей по имени-отчеству? В общем, Максим с Колюней в два горла доказывали Кузе, что когда всего много и есть выбор, это здорово. Историк же хмыкал в ответ и говорил, что обилие вариантов на деле означает отсутствие выбора. Мы так понимали, что он катит бочку на супермаркеты, на современное кино и Интернет с его поисковиками. Дескать, тратить время на изучение сорока улиц по карте — вздорное занятие, лучше прогуляться по одной-единственной. И что толку в обилии продуктов, если качество последних в массе своей оставляет желать лучшего. Пока все перепробуешь, желудок испортишь… Кузя и другие обидные вещи говорил про сегодняшний прогресс, но такой махровой отсталости мы решительно не принимали и дружно начинали галдеть, улюлюкать и стучать ногами. Такие вот у нас были уроки. Теперь же я, кажется, начинала понимать, что подразумевал наш историк. От большого выбора тоже можно заскучать и поглупеть. Потому что скользишь по поверхности, не ныряя вглубь. Когда же выбора нет, приходится скрипеть мозгами и создавать нечто из ничего. Вот и нам с Глебушкой удалось много чего выдумать. Кто знает, может, за это время мы даже поумнели немножко.
