Велосипед мой никто не тронул, и я без приключений добралась до дома. В наших комнатках повсюду была пыль. Конечно, накопилось за эти дни! Не зря мама просила присматривать за отцом. Мужчин вообще нужно контролировать — ежесуточно и ежечасно. Им ведь для подвигов мотивация нужна, веский повод! А нашему племени повод необязателен. Это один психолог с телеэкрана говорил, а я запомнила. Такая, стало быть, разница, из-за которой происходит немало конфликтов и удивительно много грязи. Поэтому, вооружившись веником, а после и тряпкой, я быстренько провела генеральную уборку. То есть не самую генеральную, но уж какую успела. Заодно посуду перемыла, вещи папины разложила по своим законным местам. Здесь, правда, таился скользкий момент, поскольку, по словам папы, мужчины не терпят женского порядка и вещи раскладывают по своим особым правилам. Но какие уж тут правила, если рубаха с галстуком висели на раскрытой двери шкафа, носки валялись на подоконнике, а брюки я обнаружила на табурете в кухне? Это уже не правила, а форменный кавардак. Или говоря научно — отсутствие той самой жизненной мотивации. В этом плане я отчасти даже понимала папу. Если вникнуть, вся его жизнь поломалась. Тянулась этакой веточкой, тянулась и обломилась. Тяжести трех яблок оказалось достаточно. Остался этакий сучок, а все прочее ухнуло в никуда. Но ведь папа, может, ради этого прочего и жил, и на работу ходил, и рубахи с носками в шкаф аккуратно складывал…
Покончив с домом, я поработала немного в огороде. Сорняки успели дать буйные всходы, никто не ухаживал за тыквами, за кабачками, не поливал морковь с георгинами. И белье, вывешенное три дня назад, успело пересохнуть. Убирая его с веревок, я невольно расплакалась. Все здесь напоминало о маме. Я хоть и злилась на нее, а все равно понимала, что жутко по ней скучаю. Почти так же, как Глебушка. То есть братца моего можно обманывать сколько угодно, но себя-то не обманешь: скучала ведь — еще как! Это даже не зуб вырванный — много хуже. А зубы я бы все отдала, не задумываясь. Только бы жизнь вернулась в прежнее русло.
Доставая из подпола картошку, я припомнила, как папа учил нас варить южноамериканский плод. «Только в мундире, и никак иначе! Можно печь, а можно в кипяток бросать, но чистить разрешается сугубо после приготовления, — так вещал папа. — Все соки и витамины должны оставаться, где положено!»
Он и каши варил сам, не доверяя маме. Замачивал крупу с вечера или часа за четыре до приготовления, а после доводил до кипения и добавлял растительного масла со специями. Зерно при этом оставалось, по его словам, живым и вкусным. Если же варить и варить часами, как это делают в столовых, то получается мертвая пища. Правда, у мамы на эту рецептуру находился весомый аргумент: если все так умно и просто, почему человечество поступает иначе? И крупу не замачивает с вечера, и картошку варит, предварительно очистив? На это папа начинал злиться и кричать, что человечество посерело от глупости, что оно еще и, к нашему сведению, беспрестанно воюет, обижает стариков, мирится с голодом в Африке. Злился он искренне, но верить хотелось все-таки маме. Потому что, если за двадцать веков человечество не научилось правильно варить картошку с кашей, это наводило на мысли совсем уж грустные. А грустных мыслей в нашей жизни и без того хватало с избытком.
Управившись с хозяйством, я побросала в сумку пучки с зеленью, кулек с картошкой, моток бечевки и добытый из комода китайский фильтр. Кроме того, с книжной полки я взяла «Остров сокровищ» и самоучитель английского. Такое вот у меня в голове сложилось решение: плюнуть на всех, подрасти чуток и укатить в Англию. Во-первых, тоже остров, а во-вторых, окутанный туманами. Можно кутаться в них, как в меха, и никто никогда не найдет. А как устроюсь на работу, конечно, и Глебушку к себе заберу. Буду воспитывать братца в загадочном английском духе. Может, вырастет из него какой-нибудь Холмс или Нельсон. Кстати, и Байрон с Шекспиром тоже были англичанами. Вполне приличными, между прочим. До сих пор помнят. Вот и мы постараемся превратиться во что-нибудь приличное. А родители пусть без нас маются. Мы ведь им ни к чему, лишняя головная боль, — вот и зачем их обременять…
Засады возле дома на этот раз не было, и я открыто поехала по дороге. Колеса велосипеда заметно спустили, так и плющились оладьями на асфальте, но браться за насос не хотелось. В конце-то концов, раньше люди вообще на деревянных колесах ездили — и ничего! Да и недалеко мне было добираться. Минут через семь я была уже у папы. Точнее — возле больницы.
Не знаю почему, но все больницы выглядят одинаково тоскливо. С виду дом как дом, а внутри все казенное, безысходное. И всегда почему-то очереди — даже в самую жару. Папа как-то говорил, что мы страна очередей, что это традиция, но мне такая традиция не нравилась. И неожиданно подумалось, а вдруг в Англии тоже уважают очереди? Я ведь не знаю ничего про их традиции. Только про туманы и баскервильскую собаку. Наверное, этого было маловато, чтобы отправляться в путешествие…
Папин кабинет располагался на первом этаже, что мне всегда нравилось. Очень удобно, если хочешь заглянуть внутрь. Вот и сейчас я прислонила «Салют» к стене, а сама взобралась двумя ногами на седло. Тихонько выпрямилась и затаила дыхание.
Папа сидел за столом и смотрел на кончик ручки. Что-то ему нужно было писать на бланке, но он медлил. Или просто задумался. Может, вспоминал о чем-то, а может, мечтал. Трудно сказать, что у нас делается в головах, когда мы задумываемся. Я сама об этом раз сорок думала, да так ничего не поняла. Вроде, в самом деле, думаешь, а о чем — не ясно. Весь процесс думанья в основном на лице — брови там топорщатся, лоб морщится, уши шевелятся. А в голове полная сумятица — картинки какие-то, куплеты из песенок, прочая несуразь. Ну а потом — бац! — и делаешь какую-нибудь глупость. Только другие при этом говорят: вот, мол, подумал и принял решение. Да какое там решение! Не было ведь ничего, а треплются! Впрочем, возможно, это только я была такая глупая да нелепая не умела нормально думать. Все вокруг умели, а я нет. И зря мама считала, что я умная. Это она сказала не подумав.
Держась за карниз, я осторожно переступила ногами на седле.
Напротив папы ерзала на стуле полная тетечка. Один глаз у нее был красный, другой выглядел обыкновенно. На папу она глядела, как все пациенты — с терпеливой надеждой. Нервно тискала в руках платочек и беззащитно помаргивала. Но папа ее взгляда не чувствовал, и от сгорбленной его фигуры надеждой совсем не веяло.
В носу и горле у меня защипало, я поняла, что снова готова разреветься. Ну не могла я спокойно на него смотреть! Наверное, я на самом деле пустила бы слезу, но в этот миг слуха моего коснулся рокот мотора.
Машина!
Соскользнув вниз, я оседлала своего двухколесного скакуна и живо свернула за угол. Сделано это было вовремя. К больничному подъезду подкатили на многоглазом джипе мои старые знакомые — плечистые парни в камуфляже. Охранялы Бизона. На физиономии того, что сидел за рулем, я с удовлетворением рассмотрела свеженький пластырь. Хотелось верить, что это след того памятного вечера у Юльки. Молодец все-таки Витька Анциферов, первый из всех сообразил, что мне нужна помощь. И не испугался!
