К десяти утра бурный поток долларов, устремившийся в кассу, немного обмелел. Но, выйдя на крыльцо, я обнаружил, что не меньше двух сотен наших клиентов выстроились в хвост перед отделением банка и ссудной кассой. Ясное дело – они хлопочут о новой порции долларов, которые высосет из них наш спрут, или трест, называйте как угодно.
В полдень все разошлись по домам обедать, как и подобает порядочным людям. Воспользовавшись затишьем, мы отпустили барменов перекусить, а сами уселись считать выручку. За это утро мы заработали тысячу триста долларов. И если Бердстаун останется в осаде еще две недели, у нас будет достаточно средств, чтобы подарить ферму каждому добродетельному бедняку в Техасе, если участок земли он оплатит сам.
Энди прямо раздулся от гордости – ведь план-то принадлежал ему. Он слез с несгораемой кассы, раскурил самую длинную сигару, какая только нашлась в салуне, и сказал:
– Джефф, я думаю, что во всем мире не найти кровопийц-эксплуататоров, столь изобретательных по части угнетения трудящихся контрабандистов, как торговый дом «Питерс, Таккер и Сатана». Мы просто нокаутировали нашего потребителя. Разве не так?
– Так, – говорю я. – Вот и выходит, что придется нам заняться гольфом или заказать себе шотландские юбочки и отправиться на лисью охоту с гончими. Похоже, фокус с выпивкой удался. И это мне по душе.
Тут Энди наливает себе стаканчик ячменного и отправляет его по назначению. Это была его первая выпивка за все время, что мы с ним работали в паре.
– Вроде как возлияние богам, – говорит он.
Отдав должное идолам коммерции, он опрокинул еще стаканчик – за успех нашего предприятия. А дальше пошло-поехало. Он пил за всю мировую промышленность, начиная от Тихоокеанской железной дороги и кончая всякой мелочью вроде маргаринового концерна, синдиката полиграфистов и федерации шотландских горняков.
– Притормози, Энди, – говорю я ему, – это, конечно, похвально, что ты пьешь за здоровье родственных нам монополий, но смотри, парень, не увлекайся тостами. Ты ведь в курсе, что самые знаменитые и самые ненавидимые миром олигархи и миллиардеры не вкушают ничего крепче жидкого чая с сухариками.
Энди удалился за перегородку, вынырнул оттуда в парадном костюме и снова взялся за виски. Во взгляде у него появилось что-то возвышенное – я бы сказал, горделивый вызов. Ох, и не понравился мне этот взгляд! Я всматривался в Энди с тревогой: как знать, какую штуку выкинет с ним виски? На свете есть две вещи, которые неизвестно чем кончаются: когда мужчина выпьет в первый раз и когда женщина выпьет в последний.
Так он продолжал в течение часа. Нет, снаружи-то он выглядел вполне благопристойно и даже умудрялся сохранять равновесие, но внутри был битком набит сплошными сюрпризами.
– Джефф, – наконец заявляет он мне, – ты знаешь, кто я такой? Я в-в-вулканический кратер, только ж-живой.
– Это, – говорю мрачно, – даже не требует доказательств.
– Да-да, и притом огнедышащий. Из меня так и пышет жар земных недр, а внутри клокочут слова и рвутся наружу. Мириады частей речи буквально рвут меня на части, и я не уймусь, пока не произнесу какую-нибудь историческую речь. Когда я выпью, – добавляет Энди, – меня всегда влечет благородное искусство риторики.
– Хуже не придумаешь, – говорю я, – последнее дело.
– С раннего детства, – гнет свое Энди, – алкоголь пробуждал во мне страсть к декламации. Да что там детство: во время второй избирательной кампании Билли Брайана мне наливали три порции джина и я, бывало, взбирался на трибуну и толковал о денежной реформе на два часа дольше самого кандидата.
– Если тебе приспичило, – говорю я, – ступай к реке и говори, сколько угодно. Помнится, в Древней Греции уже был один такой старый болтун
[12], не помню, как его звали, который таскался на берег моря и там надрывал глотку.
– Не годится, – говорит Энди, – мне требуется публика. Я должен собрать аудиторию и унять перед ней свой ораторский позыв, иначе я буду чувствовать себя собранием сочинений в переплете с золотым обрезом, которое годами торчит на пыльной полке.
– А на какую тему ты бы хотел поупражняться? – спрашиваю я. – Есть у тебя хотя бы тезисы?
– Тема? – говорит Энди. – Это совершенно безразлично. Я разбираюсь практически во всем. Могу говорить о русской иммиграции, о поэзии Китса, о новых тарифах, о кабильской литературе или о водосточных трубах, и будь уверен: мои слушатели будут то обливаться слезами, то хохотать.
– Ну что ж, Энди, – говорю я ему, – если уж совсем невтерпеж, ступай и выплесни избыток своей образованности на голову какому-нибудь несчастному обывателю. Мы тут и сами управимся. Горожане скоро покончат с обедом, а солонина с бобами, как известно, вызывает жажду. К полуночи у нас будет еще тысячи полторы.
На этом Энди выходит из салуна «Блю Снейк». Краем глаза я замечаю, что он останавливает на улице каких-то прохожих и вступает с ними в беседу. Не прошло и десяти минут, как вокруг него уже собралась кучка людей, а вскоре я вижу, что он стоит на углу, воодушевленно говорит и размахивает руками, а перед ним уже внушительная толпа.
Потом он повернулся и зашагал, продолжая говорить на ходу. И он повел эту толпу по главной улице, и по дороге к ним приставали все новые и новые прохожие. Больше всего это было похоже на тот старый фокус, когда один парень все упражнялся в игре на дудке и доупражнялся до того, что увел за собой всех детей
[13], какие нашлись в том городе.
Прошел час, потом два и три, а ни одна пташка так и не залетела в наш салун. На улицах пусто, бродят мокрые куры, да изредка женщина пробежит в лавчонку. А между тем дождик начинает утихать.
Наконец какой-то мужчина останавливается у нашего крыльца, чтобы соскрести грязь с сапог.
– Что происходит, мистер? – говорю я ему. – Не далее как сегодня утром здесь царило безумное веселье, а теперь Бердстаун смахивает на руины Вавилона, где по камням ползает одинокая ящерица.
– Весь город, – отвечает он, – собрался у Сперри на складе шерсти и слушает речь вашего дружка. Умеет парень потолковать насчет всяких там высоких материй.
– Вон оно как, – говорю. – Ну, надеюсь, что он все-таки рано или поздно сделает передышку, потому как от этого страдает бизнес.
А между тем до самого вечера к нам не заглянула ни одна собака. В половине седьмого два мексиканца привезли Энди: он возлежал поперек спины их осла и был пьян, как затычка от бочки с виски. Мы едва уложили его в постель, а он все еще бормотал, отбивался и жестикулировал.
