Ну, мы вошли. Мебель в комнате, как у биржевика с Уолл-стрит, дубовые конторки, два телефона, кресла и кушетки, обитые испанским сафьяном, картины маслом в позолоченных рамах, в углу – телеграф отстукивает котировки.
– Хэлло-оу! – кричит фермер. – Риджент-тиэтр? Это Планкетт из имения «Сентрал Хонисакл». Забронируйте за мной четыре кресла в первом ряду – пятница, вечерний спектакль. Да-да, те, что обычно. Всего наилучшего!
– Каждые две недели мотаюсь в Нью-Йорк проветриться, – поясняет фермер, вешая трубку. – Сажусь в Индианаполисе в вечерний экспресс, провожу десять часов на Бродвее и возвращаюсь домой через сорок восемь часов.
И то сказать: первобытный фермер пещерного периода малость приоделся и пообтесался за последние годы. Вы не согласны?
Только я открыл было рот, чтобы прокомментировать некоторые отступления от старых добрых аграрных традиций, как снова затрезвонил телефон.
– Хэлло-оу? – говорит фермер. – А-а, это вы, Перкинс… Я уже говорил вам, что восемьсот долларов за этого жеребца – слишком много. Конь при вас? Хорошо, покажите мне его… Как? Очень просто: отойдите от аппарата и пустите его рысью по кругу. Быстрее, еще быстрее… Да, я слышу… Еще наддайте… Хватит. Давайте его к телефону. Ближе… И помолчите минуту. Нет, я не беру его. Что?.. Нет. И даром не возьму. Он хромает, и вдобавок с запалом. Прощайте, Перкинс.
– Ну-с, достопочтенный, – обращается он ко мне, – теперь убедились, что вы просто ископаемое? Современного агрария с налету не возьмешь. Вот, полюбуйтесь, как мы, деревенщина, стараемся не отстать от жизни.
И тащит меня к столу. На столе у него машинка, а у машинки две такие штуковины, которые вставляются в уши. Вставляю, слушаю. Женский голос, довольно приятный, зачитывает сводки убийств, несчастных случаев и прочих тонкостей политической жизни.
– То, что вы слышите, – поясняет фермер, – это выборка сегодняшних новостей из газет Нью-Йорка, Чикаго, Сент-Луиса и Сан-Франциско. Их сообщают по телеграфу в местное Бюро последних известий и подают подписчикам с пылу с жару. Здесь, на этом столе, самые свежие и авторитетные газеты и журналы Америки. А также выдержки из будущих журнальных статей.
Беру один листок и читаю: «Корректуры будущих статей. В июле 1909 года журнал «Сенчури» предполагает опубликовать…» – ну и так далее.
Тем временем фермер звонит, должно быть, управляющему, приказывает продать джерсейских баранов – пятнадцать голов – по шестьсот долларов и доставить на станцию еще двести бидонов молока для молочного экспресса. Потом предлагает мне сигару, достает бутылку шартреза и косится на ленту своего телеграфа.
– Газовые акции поднялись на два пункта, – сообщает он. – Неплохо.
– А может быть, вас медь интересует? – спрашиваю я.
– Осади! – рявкает он. – А не то кликну собак. Я же сразу сказал: не тратьте времени зря на эти штучки. Вам, молодчик, меня не надуть.
Проходит несколько минут, и он вдруг говорит:
– А не кажется ли вам, достопочтенный, что вам пора покинуть мой дом? Я был рад с вами побеседовать, но у меня куча срочных дел: я должен закончить для одного издания статью «Призрак коммунизма», а ближе к вечеру отправиться на заседание президиума Ассоциации по улучшению качества беговых дорожек. Да и вам не стоит тратить время – ведь вы уже убедились, что ни в какие ваши снадобья я не верю.
Ну что мне оставалось делать, сэр? Вскочил я в свою тележку, и лошадь сама привезла меня в гостиницу. Я кинулся к Энди, который валялся у себя в номере. Рассказываю ему слово в слово о моем свидании с продвинутым фермером и никак не могу прийти в себя. В голове – ни одной дельной мысли.
– Не знаю, что и придумать, – говорю я и, чтобы мой позор не так колол глаза, начинаю напевать какую-то дурацкую песенку.
Энди расхаживает взад и вперед по номеру и покусывает ус, как делает всегда, когда в голове у него начинает созревать какой-то план.
– Джефф, – произносит он наконец. – Не сомневаюсь – все, что ты рассказал об этой рафинированной деревенщине, правда. Но ты меня не убедил. Не может такого быть, чтобы в этом Планкетте не осталось ни капли первобытной дури, потому как это явная измена тем целям, для которых его предназначил сам Господь. Скажи-ка, Джефф, тебе не приходилось раньше замечать во мне глубокой религиозности?
– Да как тебе сказать, – уклончиво отвечаю я, чтобы не задеть его чувства, – мне доводилось встречать немало людей глубоко верующих, у которых их вера проступала наружу в таких микроскопических дозах, что, если потереть их чистой салфеткой, на ней не осталось бы ни пятнышка.
– Надо тебе знать, что я всю жизнь занимался углубленным исследованием природы, начиная с самого сотворения мира, – продолжает Энди, – и потому твердо верую, что каждая тварь создана с определенной целью. Фермеров Господь также сотворил неспроста: их высшее предназначение заключается в том, чтобы сытно кормить, поить и одевать джентльменов, подобных нам с тобой, то есть наделенных мозгами. Я убежден, что манна, которой иудеи сорок дней питались в пустыне, – не что иное, как символическое обозначение фермеров; и так оно и осталось. А теперь я проверю первый закон Таккера: «Коль ты родился фермером, останешься в дураках». Именно так, несмотря на всевозможные штучки, которыми наша прогнившая цивилизация наделила сельских жителей.
– Ох, – говорю я, – как бы и тебе не остаться с носом. Этот фермер даже не пахнет овчарней. И к тому же укрылся за целой баррикадой из последних достижений электротехники, образования, литературы и философии.
– Попытка не пытка, – отвечает Энди. – Есть такие законы, которые не в силах отменить даже служба бесплатной доставки на дом в сельской местности.
Тут Энди удаляется в чуланчик и выходит оттуда в клетчатом костюме – клетки на нем бурые и желтые, и каждая величиной с ладонь землекопа. Завершает все это великолепие черный цилиндр и алый жилет в синюю крапинку. Усы у него вообще-то пшеничные, а тут, смотрю, – фиолетовые, будто он обмакнул их в чернила.
– Матерь Божия! – говорю я. – Что это ты так принарядился? Точно цирковой фокусник, хоть сейчас на арену.
– Ладно-ладно, – отвечает Энди. – Погоди зубоскалить. Тележка у крыльца? Жди меня здесь, много времени это не займет.
Спустя два часа входит он в номер и выкладывает на стол пачку долларов.
– Восемьсот шестьдесят, – произносит он, пока я возвращаю на место свою отвисшую челюсть. – А дело было так. Планкетт оглядел меня с ног до головы и начал издеваться. Я, не произнося ни слова, достаю из кармана три скорлупки от грецкого ореха и начинаю катать по столу горошину. Потом, посвистев, произношу древнюю формулу: «Ну, джентльмены, подходите поближе и взгляните на этот маленький шарик. Ведь это не будет стоить вам ни цента. Сейчас он здесь, а вот его уже нету. Ну-ка, отгадайте, где он теперь. Ловкость рук – и никакого мошенничества».
Говорю, а сам не свожу глаз с фермера. У него даже пот на лбу выступил. Он идет, как во сне, и, не отрываясь, смотрит на скорлупки. А потом произносит: «Ставлю двадцать долларов, что знаю, под какой спрятана ваша горошина. Вот под этой…»
