В то время я увлёкся сбором информации о Белом движении. Как-то попалась мне в руки книжка воспоминаний одного каппелевского офицера, в которой он упоминал, что после захоронения гроба Каппеля в Харбине осенью 1920 года стал свидетелем ссоры, которая произошла между его приятелем и тремя другими офицерами. Приятель мемуариста был изрядно пьян, обвинял тех троих в скаредности, кричал, что они угнали эшелон с золотом, а ему не хотят дать денег взаймы. Автор мемуаров извинился тогда за своего приятеля и с помощью других офицеров увёл скандалиста, благодаря чему ссора продолжения не имела. И ещё мне помнилось, что в мемуарах указываются звания и фамилии всех участников ссоры. Придя домой, я нашёл книжку и принялся листать. Так и есть! Скандал затеял подполковник Серов, а обвинения были высказаны в адрес капитана Рощина, есаула Егорова и капитана Вяземского. Я отложил книжку в сторону и задумался: а что, если три упомянутых в мемуарах офицера те самые, что угнали со станции Култук вагоны с золотом? И я решил выяснить, как сложилась судьба трёх каппелевских офицеров после 1920 года. След капитана Рощина оборвался сразу, никаких упоминаний о его дальнейшей жизни обнаружить не удалось. Есаул Егоров вскоре после событий, описанных в мемуарах, вернулся в Россию, на территорию, занятую в то время войсками атамана Семёнова, где его след также затерялся. А вот с капитаном Вяземским мне повезло больше (или не повезло, если смотреть на вещи сегодняшним взглядом). Из Харбина он направился прямиком в США, но долго там не задержался, уехал в Южную Америку, где нашёл окончательное пристанище в республике Рагвай. Теперь там живут его прямые потомки, и, как мне удалось выяснить, весьма неплохо живут. Не легло ли в основу их благополучия «золото Колчака»? Я не мог пока обратиться к руководству Конторы с просьбой выяснить это по нашим каналам, поэтому обратился к тестю, у которого были крепкие связи в МИДе. Тот отнёсся к моей просьбе без понимания, но обещал помочь. Вскоре у меня на руках оказалась бумага без признаков ведомственной принадлежности, из которой явствовало, что весь достаток семьи Вяземских имеет чисто рагвайское происхождение. Впору было бы закрыть мой частный сыск, если бы на этом бумага и заканчивалась. Но там имелось продолжение, в котором упоминалось о существовании некой таинственной шкатулки, некогда принадлежавшей тому самому капитану Вяземскому и о странном завещании, которое он касательно этой шкатулки оставил. Это была уже ниточка, на дальнем конце которой вполне могли оказаться четыре вагона с золотом. Свои соображения я изложил в рапорте, который положил на стол начальнику отдела. Полковник прочёл бумагу, после чего посмотрел на меня с явным сочувствием. «Моя вина, — сказал он. — Совсем, видно, забило тебе мозги архивной пылью, коли ты в кладоискатели решил податься. Давай поступим так: бумагу эту твою рвём, и ты возвращаешься к оперативной работе». Полковник у меня на глазах разорвал мой рапорт, после чего сказал весьма доброжелательным тоном: «Ну, чего встал? Иди, работай!» Я продолжал стоять на месте. Радость на лице полковника сменилась недоумением. «Тебе чего-то не ясно?» — спросил он. «Товарищ полковник! — сказал я решительным тоном. — Разрешите подать повторный рапорт на имя начальника управления». Лицо полковника стало совсем печальным. «Запретить я этого тебе не могу, пиши, — потом добавил. — Видит бог, я хотел как лучше, но, видно, судьба у тебя такая. Свободен» — «Мне в отдел? — уточнил я. — «В архив», — буркнул полковник и склонился над бумагами, давая понять, что разговор окончен.
К начальнику управления меня вызвали через три дня. Моложавый генерал, поблёскивая новенькими погонами, приказал мне повторить всё то, что я изложил в рапорте. Я повторил, о чём написал, и то, что на бумагу не вместилось, тоже добавил. Генерал слушал внимательно, изредка задавая уточняющие вопросы. В конце спросил: «О какой сумме может идти речь?» Я понял, что он имеет в виду. Подсчёты возможной стоимости увезённого каппелевцами золота я сделал заранее, поэтому ответил сразу: «По приблизительным подсчётам, не менее 150 миллионов рублей».
Откуда берётся ветер в голове молодых капитанов понять можно, а вот как он попадает в голову новоиспечённых генералов, понять гораздо сложнее. Или новенькие погоны делают их обладателей на время романтиками? Так или иначе, но операция под кодовым названием «Латинское танго» стала первой самостоятельной операцией в моей карьере. По иронии судьбы, она же может поставить на этой карьере жирный крест.
А ведь «Латинское танго» могло заглохнуть ещё в самом начале. Время шло, а я никак не мог придумать ход, который поможет нам со временем гарантированно завладеть шкатулкой. Старшие товарищи спрашивали меня: «Чего ты так суетишься. По завещанию, когда можно будет вскрыть шкатулку?» — «Десятого октября 2010 года» — «А сейчас, какой на дворе год?» — «2000-ый» — «Ну и заморозь начало операции на десять лет» — «А потом что?» — «А потом что-нибудь придумаешь», — пожимали плечами старшие товарищи. Сейчас-то я понимаю, что они давали мне дельный совет. Способов добраться до содержимого шкатулки после того, как она покинет банковскую ячейку, действительно существует много. Но тогда мне казалось правильным внедрить в окружение Сергея Сергеевича Вяземского — он являлся на тот момент хранителем шкатулки — нашего агента заранее. «И что он там будет все эти годы делать?» — спрашивали меня старшие товарищи. «Исполнять роль нашего резидента, — неуверенно отвечал я. — Ведь нет у нас в Рагвае резидента?» На этом месте слова у старших товарищей обычно кончались, и они начинали крутить пальцем у виска, видимо, для того, чтобы что-то подправить у себя в мозгу. Впрочем, все прекрасно понимали истинную подоплёку моих стараний. «Латинское танго» была первой и единственной на тот момент операцией, где я числился руководителем. Это хоть как-то тешило моё самолюбие, тем более что в других операциях мне отводили крайне незначительные роли. Вот и в операции… — вот ведь, запамятовал её кодовое название, зато хорошо помню, что какой-то хохмач нарёк её «Буря в пустыне» — мне досталась скромная роль «третьего стражника во втором ряду». Блистала же в ней Машенька Остроухова.
Мария Остроухова
Извините, товарищ майор, но свою часть истории я расскажу сама. Вот только подумаю: с чего бы начать? Может, с тихого подмосковного городка времён позднего застоя? Облупившиеся почерневшие стены малоэтажных домов, тусклый свет редких зимних фонарей, пустые полки магазинов. Короче, дыра дырой. Таких дыр вокруг столицы понатыкано великое множество. Их даже провинцией нельзя назвать. В провинции, какая-никакая, но жизнь. В этих городках жизни не было. Всю жизнь притягивал к себе, словно чудовищных размеров магнит, купающийся в море огней, праздности и роскоши (такого мнения придерживались все, кому не посчастливилось иметь прописку внутри МКАДА) Москва-город. «И на свет его лучей» спешили из дыр-городов в перенабитых электричках люди-мотыльки. У большинства, кто порхал по маршруту Дыра-Москва-Дыра с регулярностью раз в неделю: туда — за впечатлениями и товарами, обратно — сколько упру, у тех и крылышки были лишь слегка подкопчёнными, и холодильники полными. Меньшинство отчаянно пыталось прилепиться к огромной лампе и не сгореть. Везло немногим.
Сестричек-близняшек Машу и Катю Остроуховых между собой различала только мама. Всех остальных, включая отца, сёстры обманывали с раннего детства, быстро осознав преимущество своего удивительного сходства. Будучи детьми, как и большинство их сверстников, они не считали свой городок дырой. В Москву ездили, как на праздник, и верили в папины слова: «Праздник не должен длиться вечно, иначе он превращается в будни». Повзрослев, папу усовершенствовали: «Если праздник превратился в будни — придумай себе новый праздник». Характеры у сестёр были так же схожи, как и лица: оба заточены на достижение цели. Вот только цели были разные. Это выяснилось после того, как обе девушки одновременно выполнили норматив кандидата в мастера спорта по художественной гимнастике. К этому времени они уже осознали, что живут в дыре. Уходить из неё каждая решила своим путём. Катя поставила перед собой цель стать олимпийской чемпионкой. И, поначалу, двигалась к цели довольно уверенно. Выиграла «город», потом «область», на неё обратили внимание и пригласили на сборы, где она тренировалась в составе национальной сборной. Маша хотела стать разведчицей. Основной упор сделала на изучение иностранных языков. Победила на городской, потом на областной олимпиаде и получила гранд на годичное проживание за границей для углублённого изучения языка. Гранд предоставила иностранная гуманитарная организация. Она же занималась размещением и осуществляла опеку над юной россиянкой весь период пребывания за рубежом. Очень быстро Маша поняла, что за спиной у «гуманитарной» организации торчат далеко не гуманитарные уши. Не будь у Маши принципов — очень может быть, что из неё получилась бы отличная Мата Хари. Но принципы у девочки были. Она желала стать исключительно Штирлицем (с поправкой на пол, разумеется). Потому на вербовку не поддалась, аккуратно обошла все расставленные ловушки, а-ля: секс, наркотики, алкоголь. Подобная рассудительность в столь нежном возрасте ещё больше распалила желание иностранной разведки — помните про уши? — заполучить её в ряды своих агентов. И Маша на свой страх и риск начала игру. В Россию она вернулась, так ничего не подписав, но и не от чего не отказавшись. Она не кинулась прямо из аэропорта на Лубянку, справедливо полагая, что за ней могут следить, а спокойно уехала в свой неприметный городок. И только там, через старого отцовского приятеля, по совместительству оказавшегося местным чекистом, передала в спецслужбы меморандум. Сочинение подмосковной школьницы поразило взрослых дяденек из контрразведки. Несколько исписанных чётким почерком страниц содержали в себе не только подробное описание методов вербовки, не только словесный портрет и характеристику на каждого из агентов иностранной разведки, вступавших с ней в контакт, в них был дан общий анализ событий и предложена схема контригры.
