— Ах, милый Тираль, вернуть разум — это еще не все. Надо подумать о будущем этой прелестной девушки.
— О ее будущем? Но разве я вам не доверил…
— Вы говорите о местонахождении драгоценных камней, открытом вами в Америке? Настало время заняться этим… Красивой девушке богатство очень кстати… Я обещаю, что займусь вами. Сегодня ночью мы покинем этот дом.
— Этой ночью?
— Именно! По Хафелю и Эльбе одно суденышко доставит нас в Гамбург. А оттуда мы отправимся прямо в Соединенные Штаты, в Нью-Йорк; и вы предпримете путешествие в те края, где покоится в земле ваше богатство. Как уже было условлено, в вашем распоряжении будет пятьсот тысяч марок, которые я вам дам.
— Ах, — пробормотал растроганный бухгалтер, — в счастливый день встретился я с вами!
— Ну что об этом говорить! Ведь вы же мне все вернете в тот день, когда заграбастаете свое сокровище.
— Мы его разделим по-братски! — страстно воскликнул Тираль.
— Довольно об этом. Мы уезжаем сегодня ночью, и я предлагаю вам заняться укладкой вещей. Нам едва хватит времени.
Он ласково подтолкнул Тираля к двери. Тот сжал обе его руки и голосом, дрожащим от глубокого волнения, произнес:
— Моя жизнь принадлежит вам!
Сказав это, порывисто вышел.
Лизель хотела последовать за ним, но фон Краш удержал ее.
— Ну, малютка Лизель, — сказал он цинично, — я тебе обещал найти средство отомстить за твою мать. Я передал в твои руки того, кто был к ней безжалостен. Поступи с ним, как сама захочешь.
— А как же сокровища? — робко спросила креолка.
— Сокровища? Они — твои. Забери их себе. Ты же мне и возвратишь мои пятьсот тысяч марок!
— Как? Вы не хотите взять часть богатства?
Агент топнул ногой с превосходно разыгранным нетерпением.
— Сколько раз нужно это повторять? Ты служила мне терпеливо и верно, Лизель. Теперь — моя очередь послужить тебе. Ты все-таки считаешь, что кое-чем мне обязана. Прекрасно, моя славная, я желаю получить свою долю немедленно — позволь мне поцеловать твою руку.
И, поднеся к губам руку креолки, он заглянул ей в глаза.
— Ты плачешь, Лизель?
— О нет! Но ваша доброта меня ошеломила… Чем я могу когда-либо отблагодарить вас!
— Ах! В сущности, единственное сокровище в мире — это красота!.. — сказал фон Краш.
И резко прервал себя, как будто внезапно понял, какого рода признание вырвалось у него в минуту забытья, и уже вполне сдержанно закончил:
— Ну, ступай за своим отцом… Ступай, красавица, и забудь старого друга, с которым скоро расстанешься навсегда.
Он повел ее к дверям, с ласковой настойчивостью заставив уйти.
Несколько мгновений фон Краш стоял на пороге, затем повернулся, запер дверь, бросился в одно из кресел и залился беззвучным смехом.
Он совсем было забыл о присутствии Маргариты. И даже вздрогнул от неожиданности, когда она подошла к нему со сверкающими глазами и насмешливо произнесла:
— Вот как! Вы решили увлечься этой девчонкой?!.
Фон Краш быстро взял себя в руки и холодно взглянул на дочь:
— Моя дорогая девочка, я всегда был для тебя превосходным отцом, но у меня нет никакого желания быть твоим рабом.
— Да кто же об этом говорит, — несколько растерялась молодая женщина, сбитая с толку тоном отца.
— Так как ты сама вызвала меня на объяснение — я тебе даю его, предупредив, что не хочу больше возвращаться к этой теме.
Он устроился в кресле поудобнее:
— Милая моя, поскольку твое изменчивое сердечко обратило свою нежность на Питера-Поля Фэртайма…
— Я не позволяю вас говорить об этом чувстве в таком тоне! Пока я не увидела его, я не знала, что такое настоящее чувство. Я полюбила впервые и, что бы ни случилось, буду любить только его.
— И я этому очень сочувствую, — беззаботно ответил фон Краш, — то есть, собственно говоря, мне это совсем безразлично. Однажды ты обвенчаешься с Питером-Полем и покинешь меня… Я требую от тебя совсем немного: не заводи разговора о том, что касается меня лично. Если ты увидишь, что я хочу как-нибудь скрасить свое одиночество, — закрой на это глаза.
И чтобы не дать прозвучать вопросу, который уже готов был сорваться с губ дочери, он сказал:
— Мы переговорили уже обо всем существенном, моя дорогая. Укладывай свои вещи. Ступай же, приготовься к отъезду. Мы проводим до Гамбурга нашего… друга Тираля.
Улыбка снова промелькнула в циничных глазах этого человека. Марга легкой походкой вышла из комнаты.
Фон Краш остался один.
Он вытянул ноги, блаженно запрокинул голову на спинку кресла и вполголоса выразил наконец свои настоящие мысли.
— Все налаживается!.. Самое главное теперь узнать действительную ценность сокровища, открытого болваном Тиралем! Надеюсь, за этим дело не станет.
И, подняв вверх кулаки с видом яростной угрозы в адрес невидимого врага, он прибавил:
— Теперь остается только обезвредить Мисс Вдову, кто бы ни скрывался под этим псевдонимом. И это будет сделано! Раньше чем через неделю я захвачу нужных мне заложников!
VII. Повар Брок
Замок Фэртайм высоко поднимал свою кровлю, многочисленные выступы которой блестели в ночном освещении. На террасе, выходящей в парк, лорд Джон и его сыновья Джим и Питер-Поль пили кофе в обществе молчаливой Эдит, золотые волосы и бледное лицо которой, казалось, светились каким-то особенным светом, на фоне траурной вуали, обвивающей ее головку.
Со времени драмы в Ньюгейтской тюрьме молодая девушка надела траурное платье, и соседи, говоря о ней, трогательно называли ее «бедное мертвое сердце».
Может быть, многие даже считали, что рассудок ее немного помутился от горя.
Многое давало повод так думать. Она всегда была сдержанна и серьезна, похожая на черный призрак с бледным лицом. Но в самом ее спокойствии чувствовалось нечто настолько противоречащее такой видимости, что это невольно смущало умы.
Каждый день более или менее продолжительное время проводила она в погребальной часовне Фэртаймов, где были похоронены бренные останки Франсуа д’Этуаля.
Однажды горничная застала ее уснувшей за маленьким письменным столиком. На нем лежала раскрытая тетрадь — возле чернильницы, в которую еще было опущено перо. Любопытная, как все горничные, девушка прочла несколько строк и поняла, что ее молодая хозяйка ведет что-то вроде дневника, куда записывает свои поступки и постоянно вспоминает Франсуа, к которому все время обращается.
Она писала мертвецу. Сомнений не оставалось, хозяйка окончательно лишилась рассудка.
