Потом, когда прошло оцепенение и она отдала себе отчет в своем положении, все ее помыслы обратились к матери. Как ей будет больно, когда она узнает, что та, чье счастье она создавала с такою нежною радостью, обвиняется в ужасном, зверском преступлении…
Потом она вспомнила прошлое, свою девичью комнатку на улице Златокузней, веселую Мэ-Куи, цветы на окошке, рукоделия, бедного И-Тэ, которого так безжалостно обвиняет префект, — и горькие слезы потекли из ее глаз.
Зато таинственные и страшные события брачной ночи она никак не могла припомнить. Мелькало что-то смутное, обрывчатое. Она не верила, что это правда, и, закрывая глаза, молила Будду избавить ее от этого ужасного кошмара.
Но, открывая глаза, она снова видела стены тюрьмы, и кошмар становился действительностью.
Настала ночь, а с нею — новые ужасы, не похожие на дневные.
Одна. Одна в проклятом месте, во власти палача, о котором она не могла вспомнить без дрожи отвращения.
Дрожащий свет факелов, освещавших двор тюрьмы, едва пробивался сквозь узкое окошечко. Она дрожала от голода и холода и все же не решалась притронуться к рисовой лепешке и кружке воды, которые бросились ей в глаза у двери камеры.
Ей казалось, что достаточно протянуть руку, чтобы раздавить кишащую массу грязных насекомых, густо обсевших стены. Ей казалось, что она слышит шорох их бесчисленных лапок.
А стоны осужденных доносились со двора, напоминая ей о том, что здесь страдание не знает передышки.
Ночь длилась бесконечно долго, а Лиу-Сиу не сомкнула глаз. И если бы на рассвете ее заставили взглянуть на себя в зеркало, она, конечно, не узнала бы себя.
Волосы ее сбились и рассыпались по спине, и вместо роскошного свадебного наряда простая темная ткань покрывала ее фигурку. Веки распухли от слез и бессонницы, щеки ввалились и побледнели, губы дрожали от еле сдерживаемых рыданий, а атласные розовые туфельки промокли и покрылись корою грязи и крови.
В девять часов утра чьи-то тяжелые шаги остановились за дверью, скрипнули засовы, раскрылась дверь. Лиу-Сиу задрожала, думая, что это палач.
К счастью, она ошиблась. В камеру вошла женщина средних лет, грязно и бедно одетая, но с добрым и грустным выражением лица. Она внимательно взглянула на арестованную и, казалось, спрашивала ее взглядом о чем-то.
Лиу-Сиу почувствовала к ней внезапное доверие и, протягивая руки, жалобно прошептала:
— Я так озябла и проголодалась.
Женщина быстро подошла к ней, закутала ее шерстяным одеялом, валявшимся на скамейке, и протянула ей рисовую лепешку, жестом советуя есть.
Лиу-Сиу машинально повиновалась. Но, насытившись и согревшись, она прежде всего захотела узнать все, что ее тревожило и волновало: предупредили ли ее бедную мать, когда ее будут допрашивать и долго ли ей придется сидеть в этом каземате с капающей со стен сыростью и размокшим от влаги глиняным полом, превратившимся в зловонную клоаку, — потому что эта тьма, грязь и вонь сведут ее скоро с ума.
Женщина ничего не ответила, хотя лицо ее выражало самое искреннее сострадание.
— Почему вы молчите, — допытывалась Лиу-Сиу, приведенная в ужас ее молчанием. — Скажите хоть словечко, умоляю. Что они хотят со мной сделать?
Женщина знаком показала, что ничего не может сказать.
— Но почему? Неужели вы боитесь?
Она грустно покачала головой и, коснувшись рта рукою, объяснила, что она нема. Лиу-Сиу печально поникла головой: рухнула и эта последняя надежда.
Несмотря на это, между ней и тюремщицей скоро установился обмен мыслями. Лиу-Сиу дала ей два кольца, прося продать их и купить две чистые циновки, на которых спят, пару непромокаемых туфель и чего-нибудь поесть.
Немая обещала все исполнить. Но когда Лиу-Сиу попросила ее предупредить мать, она замахала на нее руками с выражением такого ужаса, что бедная женщина не посмела настаивать, подумав, что так или иначе мадам Лиу скоро узнает правду.
Или полиция нагрянет к ней с обыском, и тогда она сразу поймет, в чем дело; или же, видя, что зять не является к ней с традиционным визитом на второй день свадьбы, она пошлет на дачу Линга узнать, что случилось.
При этой мысли Лиу-Сиу немного приободрилась. Но когда прошло три дня без всяких известий от матери, она снова впала в отчаяние.
Тюремщица кормила ее почти насильно. Но Лиу-Сиу больше не пробовала с ней заговаривать. Часами лежала она на циновке, дрожа от лихорадки, подпирая щеку исхудалой рукой, и смотрела в одну точку ввалившимися глазами. Глубокое равнодушие овладело всем ее существом, и она даже не вздрагивала, слыша стоны осужденных.
Казалось, что ее тело и душа потеряли всякую чувствительность.
Прошло две недели. Однажды утром дверь каземата распахнулась, и в камеру вошел Фо-Гоп, палач и чиновник суда. Чиновник грубо объявил ей, что настала минута предстать пред судом, и приказал собираться.
Лиу-Сиу машинально встала. Немая, как могла, привела ее в порядок и кое-как заколола ей волосы. Потом подошел палач и приказал ей протянуть руки. Он крепко скрутил их веревкой, как будто она собиралась бежать, потом набросил ей аркан на шею и, вытянувшись, обернулся к начальству. Префект скомандовал — и все двинулись к выходу.
Впереди шагал префект и судейский, за ними палач тащил Лиу-Сиу на аркане. Она так ослабела от голода и всего пережитого, что с трудом передвигала свои искалеченные ножки. Немая вела ее под руки, как больную.
Так прошли они двор осужденных и двор казней, где качался на виселице только что повешенный хунхуз, и медленно стекала кровь с дубовой плахи.
Потом прошли они по темной галерее, соединяющей тюрьму со зданием уголовного суда.
Глава X. Суд и пытка
Здесь немая простилась со своею питомицею, и через несколько мгновений ужасный поводырь приволок Лиу-Сиу в зал судебных заседаний.
Это было обширное помещение со стенами, обтянутыми красным сукном, украшенными выписками из уголовных законов.
Распадался зал на три части.
В глубине, на эстраде, сидел председатель суда, мандарин Минг Лон-ти в полном парадном одеянии. Возле него разместились члены суда и секретари.
На столе, покрытом, как и стены, красным сукном, лежало дело, стояли банки туши, толстые книги законов и ящик, полный пронумерованных деревянных дощечек.
За спиной Минга стоял слуга с веером, а под самой стеной сидели на длинной скамье шесть европейцев, добившихся редкой и особой привилегии — присутствовать на заседании суда.
Двенадцать каменных ступеней вело в среднюю часть зала, предназначавшуюся для подсудимых и их защитников, для свидетелей, стражи и палачей.
Палачи громыхали орудиями пытки и от времени до времени грозили подсудимым страшными муками, стараясь запугать их и заставить сознаться.
