Ветер стих. Над водой заплавал белесый туман, вызвездило. Взошел тонкий серпик месяца. Сверкая огнями, из-за колена реки показался пассажирский пароход. Тихо мигал красным глазом-фонарем бакен у Гряды. Именно у этого бакена когда-то давным-давно чуть не утонули Денис с Ананием Северьянычем.
Придя домой, Ольга, не раздеваясь и не зажигая огня, бессильно повалилась на постель и, радостно потянувшись, тихо засмеялась. Даже в темноте виден был лихорадочный блеск ее глаз. Высоко подняла косынку и, раскачивая конец ее над лицом, прихватила ее зубами, натянула косынку и замерла, припоминая все, все, до малейших деталей. Все казалось каким-то сном: их встреча в больнице – какая-то неловкая и неинтересная, встреча на пароходе, у Белецких, частые встречи на Волге и, наконец, сегодняшняя встреча…
Ущербный серпик месяца тихо мерцал за окном. Его лимонный свет ровным квадратом падал на свежепокрашенный масляной краской пол. Где-то играла гармоника, и пьяненький голос заунывно тянул:
…Ка-альцо души-девицы
Я в море ура-анил…
Ольга отбросила косынку и повернулась на бок, поджав под себя голые ноги.
– А что же дальше?
В самом деле – что же дальше? Об этом она как-то не думала и не хотела думать. Важно одно – завтра опять встреча.
В окно кто-то тихо постучал.
– Кто это? – испуганно и громко спросила Ольга, и тут же мелькнула мысль: быть может, он, сумасшедший? Она спрыгнула с кровати и, шлепая босыми ногами по полу, подбежала к окну и распахнула раму. Чья-то сухая, жилистая рука бросила на подоконник записку и в то же мгновение исчезла. Ольга выглянула на волю; человек, похожий на жердь, перемахнул через плетень и пропал в темноте.
Ольга зажгла керосиновую лампу и с бьющимся сердцем развернула записку.
IV
Дмитрий Воейков лежал на койке в кутке Гриши Банного, одетый, сняв только сапоги, и дремал. На дворе стоял вечер, и в кутке было темно. За стеной скреблись и пищали мыши, монотонно и глухо капала где-то в бане вода. Дмитрий не то, чтобы дремал, а как-то странно то вдруг переходил в полузабытье, то вдруг просыпался.
В углу валялась старая, дырявая рукавица и смутно белела. Как только Дмитрий забывался, белое пятно рукавицы превращалось в ладонь со скрюченными пальцами, и ладонь эта будто бы лежала на стальном щите вагонного перехода и мелко тряслась. Потом она исчезала, и из угла кутка прямо на Дмитрия падала улыбающаяся фигура человека в плаще, падала и снова вставала, дергала из кармана револьвер и снова падала, бесшумно и однообразно. Потом Дмитрий поймал себя на том, что понял, что он кричит во сне, и заставил себя проснуться. Лицо, грудь и шея были мокрые от пота, и на губах он чувствовал соленые капли. Он вскочил и пинком забросил рукавицу под койку. Сел, достал папиросы и чиркнул спичку. Прикуривая папиросу, заметил, что пальцы его нервно, мелко дрожат.
Пришел Гриша Банный. В куток он не вошел, приоткрыл дверь и шепнул:
– Записку передал. Ждите.
Дмитрий рывком вскочил с койки.
– Так ты покарауль…
– Слушаю-с…
«Не человек, а – золото… – подумал Дмитрий. – Жаль, что идиот… Э-эх, побольше бы таких идиотов…»
Дмитрий торопливо занавесил маленькое оконце, вздул кривобокую семилинейную лампу с разбитым стеклом и присел к столу. Прикрутил фитиль лампы. Каморка погрузилась в сумрак. И так он сидел долго, вспоминая мелькнувшее, как сон, детство, маленькую Олю, отца, мать. Как, когда, в какую проклятую минуту все рушилось и погибло? Потом он снова увидел падающего человека в брезентовом плаще – противный кошмар не давал покоя. «Плохо, очень плохо подготовлен я к такого рода делам», – думал Дмитрий.
За стеной кутка послышались осторожные шаги. Дмитрий поднял голову и прислушался. Кто-то шарил рукой по двери, ища скобу. И – с силой рванул дверь.
– Митя…
– Ольга…
Минут пять они сидели на койке, обнявшись и не говоря ни слова. Ольга плакала, спрятав голову на груди брата. Дмитрий молча гладил ее волосы, крепко прижав ее к себе. У него дрожали губы и вздрагивали широкие ноздри.
– Будет, Ольга, будет…
Но она еще сильнее заплакала и еще крепче прижалась к нему.
– Ну, будет же… прошу тебя…
Вытирая слезы, Ольга беспрестанно и горько взглядывала на брата.
– Какой ты… – тихо сказала она, подымая руку и проводя пальцами по его щеке. – Как отец… вылитый…
– Ну ж… отец. Нет, Ольга, отец лучше был…
Когда прошло первое волнение, когда речь обоих из отрывочной и бессвязной перешла в более или менее связную, Дмитрий по-хозяйски вскипятил на керосинке чай, и брат с сестрой уселись за колченогий стол. Но из чаепития ничего не вышло. Ольга не спускала глаз с брата, забрасывала его вопросами, Дмитрий же постоянно вскакивал и наконец принялся ходить из угла в угол, шумно затягиваясь папиросой.
– Но как ты узнал, что я здесь?
– Видишь ли, я пробрался к дяде Лене в Баку. Он связался с Еленой Михайловной и узнал о тебе. Вот я тебя и разыскал…
– Отчаянная голова… Как же ты бежал?
– Ну, это длинная история, Оля. Всего не перескажешь, да и не в этом теперь дело… Бежало нас трое, в метель, двоих пристрелили, я удрал… Правдами и неправдами добрался до Свердловска. Там разыскал товарища одного из жуликов, что сидел со мной в лагере. Жулика этого убили при побеге. Так вот, свердловское жулье устроило мне фальшивые документы… Я знал, что за мною охотятся, что будут следить и за тобой, поэтому так долго и не рисковал повидаться с тобой, Оленька…
Он подошел и крепко поцеловал сестру в лоб.
– Замужем? – улыбнулся он.
– Нет.
– Влюблена?
– Да.
– В какого-то кинооператора, дядя Леня говорил.
– Нет…
Ольга опустила голову и пальцы ее чуть дрогнули, руки теребили на груди косынку.
– Ну, об этом после… – поспешно сказал брат. – Так вот. Переезжал из города в город, заметал следы. В одном поезде чуть-чуть не попался, но ушел. Правда… – и он вдруг замолчал.
– Что? – тревожно спросила Ольга, подымая на него глаза.
– Ничего, так… – замялся Дмитрий, опуская глаза. Он вспомнил брезентовый плащ и улыбку оперативника. – Теперь, кажется, я их окончательно сбил с толку.
– Что же теперь будет, Митя?..
Дмитрий перестал метаться по каморке, остановился перед сестрой и кратко, но сильно бросил:
– Месть.
И тихо добавил:
– Месть за всех: за отца, за мать, за Алешу, за тебя, за весь наш народ… Если б ты знала, что творится в лагерях… Да и на воле не лучше! – махнул он рукой. – Посмотрел я, поколесил.
