– А если тебе убежать за границу? – предложила Ольга после некоторого раздумья.
– Зачем? – удивился Дмитрий. – Нет, за границей мне делать нечего. Борьба наша здесь. Да, кроме того, если попадусь при переходе – тебя посадят, раз. Второе, и, может быть, самое главное: я, в бытность свою за границей, встречал там наших беглецов-то. Паршивая у них жизнь, скажу я тебе, и вот почему: иностранцы игнорируют их, не прислушиваются к ним и ничего не дают делать в смысле активной борьбы с большевизмом… Нет уж, Оленька, я предпочитаю лучше смерть здесь, лицом к лицу с врагом, чем бессмысленное существование на какой-нибудь европейской фабричонке. Эмиграция – это трусливое бегство от борьбы, это – собачонка, лающая издали на врага, жизнь эмигранта жалка, пуста и бессмысленна… Ты – что?
Ольга встрепенулась и густо, по-детски покраснела; она поймала себя на том, что не слушает Дмитрия, а думает о Денисе. Как это могло случиться? в такую минуту? И долго потом она не могла этого простить себе, когда вспоминала про встречу с братом.
Дмитрий же подошел к ней вплотную, присел перед нею на корточки и заглянул ей в лицо. Она виновато улыбнулась.
– А ну-ка, ну-ка, расскажи… – улыбнулся брат. – Очень его любишь?
Ольга отвернулась, положила локоть на стол и закрыла глаза. Дмитрий видел лишь ее склоненный профиль.
– Сумасшедше люблю… Со мной никогда ничего подобного не было… Митя, милый, я, кажется, с ума схожу… И все так быстро. Прости меня… пожалуйста, прости.
Она вдруг вскочила и, бросившись ничком на койку, снова заплакала. Дмитрий сел возле нее.
– Ничего… ничего… – бормотала она. – Это слезы радости, счастья, Митя… Но… но ты не простишь меня, если узнаешь – кто он…
Какая-то темная, нехорошая тень промелькнула по лицу Дмитрия. Он насторожился.
– Кто? – еле слышно спросил он.
Ольга молчала, тихо всхлипывая.
– Кто?.. – еще тише повторил он и дернул тугим подбородком.
– Бушуев… знаешь, этот… известный писатель…
Дмитрий вскочил и впился мгновенно загоревшимися глазами в затылок сестры. Но она уже повернулась, легла на спину, светло и радостно глядя на брата.
– Он хороший, Митя… Он очень хороший.
– Так… – неопределенно сказал Дмитрий, снова подсаживаясь к сестре.
– Что он… член партии?
– Нет.
Дмитрий вздохнул.
– Это уже лучше… Видишь ли, я хорошо знал его деда, мы с ним в лагере сидели в одном бараке…
– Северьяна? – удивленно подхватила Ольга. – Его досрочно освободили, и он со дня на день приедет в Отважное…
– Что ты говоришь! – воскликнул Дмитрий. – Он старик замечательный. И кокнул какого-то коммунистика, видимо, мастерски. Кабы сам не признался – вовек бы не поймали. Но говорить ему, что я был здесь, разумеется, не надо.
– Что ты!
– Вот что, – решительно сказал Дмитрий. – Расскажи-ка мне подробнее о Денисе Бушуеве.
Не торопясь, начав от случая с Танечкой и с автомобильной катастрофы, Ольга шаг за шагом, день за днем, рассказала брату всю историю своей любви.
Летняя ночь коротка. Когда Ольга кончила рассказывать, стало уже светать. В кустах бузины сначала робко, а потом все смелее засвистали синицы.
– Так он что: из тех писателей, которые недолюбливают тех, кому служат?
– В этом смысле я его еще до конца не раскусила. По-моему, сейчас в нем страшная ломка происходит, в хорошую сторону, разумеется.
– Будь осторожна, однако.
– Ах, Митя, ему довериться можно…
– Но все-таки…
Помолчали.
– Слушай… – задумчиво сказал Дмитрий. – Уж если ты его так сумасшедше любишь, а он – тебя, то нельзя ли… нельзя ли, если есть к тому же и предпосылочки, обратить его в нашу веру? А?
– Я иначе себе и не мыслю жизни с ним… Ах, Дмитрий, посмотрела я в Москве на жизнь этих новых аристократов – как отвратительно! Но знаешь что: тут, по-моему, начинается не область политики, а область психиатрии: ведь большинство из этих аристократов – всех этих крупных писателей, режиссеров, композиторов – ненавидят и презирают Сталина, издеваются над ним за глаза, а – пишут вдохновенные… ты понимаешь… вдохновенные дифирамбы!
– Советские писатели наносят страшный, непоправимый вред, Оля, не только нашей родине, но и всему миру этими вот, как ты говоришь, дифирамбами. За границей их усиленно переводят, по ним, по этим фальшивкам судят о жизни у нас… За каждую такую книгу вешать надо!.. – зло выкрикнул Дмитрий.
На дворе стало совсем светло.
Ольга чуть жива была от усталости. Дмитрий заметил это. Почти насильно заставил ее уйти.
– Вот что, Оленька, – сурово и в то же время с большой нежностью сказал он. – Кто знает, что со мною будет. Деньги, что ты предлагаешь, я от тебя приму, но немного. Теперь… Что еще?.. Помни заветы отца и не клони свою головку перед мерзавцами. А с Денисом твоим я желаю тебе от души счастья. Если удастся тебе обратить его в нашу веру – устрой нам с ним встречу. А как будем связь держать – условимся. Я подумаю. Я еще денек здесь побуду. Ну, иди, родная, а то – слышишь: коров уж выгоняют… Подумают, со свидания идешь тайного… – пошутил он и крепко, в губы, поцеловал сестру.
Взбираясь вверх по тропинке и цепляясь за бобыли лопуха, Ольга заметила, как длинная фигура Гриши, маячившая возле ствола толстой замшелой березы, спряталась за него.
Должно быть, Гриша Банный простоял здесь всю ночь.
V
Спустя несколько дней после того, как исчез из Отважного Дмитрий Воейков, – исчез так же незаметно, как и появился, – вернулся в родное село дед Северьян.
Никто точно не знал дня его возвращения, а поэтому он свалился, как снег на голову. Приехал он к вечеру на дачном пароходе «Товарищ» из Костромы. На берегу спросил у какого-то мальчишки – где новый дом Бушуевых, и пошел на край села к большому дому.
Годы, проведенные в лагере, почти не изменили деда Северьяна. Шел он прямо, упруго шагая и опираясь на тяжелую палку. Ватную стеганую телогрейку распирали широченные плечи, на ногах – штаны из «чертовой кожи» и керзовые старые ботинки лагерного образца. За спиной болтался небольшой вещевой мешок. Седую бороду его, ставшую еще как будто длиннее за годы заключения, трепал легкий ветерок.
Гриша Банный, коловший на бушуевском дровяннике дрова для бани, увидел его первым. Старик подошел к крыльцу и остановился, глубоко дыша и осматривая добротный дом внука. С колуном в руках выглянул из дровянника Гриша Банный и испуганно залепетал:
– Уж не оптический ли обман?.. Северьян Михайлович?.. Как из гроба-с!..
Невероятным, непостижимым уму показалось Грише то обстоятельство, то странное совпадение, что больше всего поразило его в первую минуту: при возвращении старика, как и при их прощании, когда старик уходил доносить на себя, он, Гриша, колол дрова. И – для бани. Непременно для бани! Тогда для бани, и теперь – для бани. И ему показалось, что ничего и не было, что не пролетели за это время годы, стершие с земли миллионы людей и народившие новые миллионы, что ничего – ровно-таки ничего – не было, а все, что было – лишь сон, сон… Уж не остановилось ли время? Вот точно так же – тогда – он, Гриша, стоял с колуном, а дед Северьян – с дорожным мешком, такой же, как и теперь; только зипуна теперь нет у старика, а тогда был зипун; вместо зипуна в руке у старика – тяжелая палка. «Да ведь старик-то вечен, вечен, – подумал Гриша. – Он всех, всех на свете переживет…»
