Денис, стоявший возле умывальника спиной к репродуктору, рывком повернулся и, бледнея, крикнул:
– Выключи!.. Пожалуйста, выключи, Ольга!..
И в том, как он это крикнул, в дрогнувшем голосе, в карих глазах, сверкнувших влажным злым блеском, было столько откровенной муки, что Ольга, выдернув шнур из розетки, отвернулась. Отвернулась потому, чтобы он не прочел в ее глазах того, что вдруг ей открылось и ужаснуло ее.
XV
…Ночью, уже к утру, поднялась буря. Хлынул дождь. За спущенными на окнах жалюзи тонко, противно свистел ветер, разрезаемый сетками поручней и железными прутьями. Где-то громко и надоедливо хлопал оторванный брезент.
Эти равномерные и громкие, словно в ладоши, хлопки и разбудили Ольгу. Голова ее лежала на плече Дениса. С минуту она не двигалась, прислушиваясь к его ровному дыханию. Потом осторожно встала, нашла в темноте халат и, накинув его на абажур настольной лампы, включила свет.
Мягкий синеватый полусумрак наполнил каюту. Ольга беспокойно взглянула на Дениса – не разбудила ли? Нет, он спал. Как она любила его спящим! Этот его спокойный, беззвучный сон, эти чуть нахмуренные брови, эти твердые, всегда сжатые во сне губы и его любимую позу – на спине, с положенной на грудь левой рукой и слегка отвернутой в сторону белокурой головой. Казалось, что он и во сне о чем-то непрерывно думает, но думает очень спокойно и о чем-то непременно хорошем и чистом.
Она наклонилась, тихо поцеловала его и неторопливо стала застегивать распахнутую на груди полосатую пижаму, но застегнула неправильно – правая пола пижамы полезла кверху, пришлось все расстегнуть. В зеркале сверкнуло белизной ее тело, и, косясь на свое отражение в зеркале, она невольно, с плутоватой улыбкой на припухших губах, вспомнила ночь, вспомнила и, закусив губу, чтобы не улыбаться, стала искать другую половину пижамы. И, найдя ее и натянув на себя, она села в кресло и резким кивком головы отбросила назад пушистые русые волосы. И тут мысли ее как-то сразу перекинулись на то, что все больше и больше тревожило ее в последнее время и потихоньку, вдруг откуда-то налетая, отравляло ее счастье.
– Как это страшно… – вслух вырвалось у нее.
А мучило ее вот что.
Она чувствовала, что в Денисе происходит какая-то страшная ломка. Прислушиваясь к его беседам с дедом Северьяном, к разговорам с коллегами-писателями, к спорам с Белецким, к участившимся перед отъездом в Москву беседам с простыми колхозниками и водниками, она стала улавливать в Денисе новое, глубоко критическое отношение ко всему тому, что происходило в стране. Но это еще было ничего, мало ли писателей критически относятся к советской власти, но пишут прекрасные книги в защиту ее. Страшное было в другом: в том, что Денис охладевал к творчеству, которое было его второй натурой, его жизнью. Без творчества, она знала, Денис – пуст, мертв. И сколько бы он ей ни говорил (хотя он этого никогда ей не говорил, но она допускала, что может сказать), что любовь заменит ему творчество, – Ольга понимала, что для такой натуры, как Денис, одной любви, чтобы жить, – мало.
Страшное было еще и в другом: в том, что Денис, поверив во что-нибудь, уже непременно дойдет до крайностей. И тогда наступит конец. Конец всему, а главное – их, ее и Дениса, счастью…
И прорвавшееся вчера отвращение к собственной вещи, когда Денис заставил Ольгу выключить радио, перепугало ее.
За окном послышался торопливый стук шагов, кто-то крикнул:
– На перекате красный бакен потух! Навстречу буксирный идет. Буди капитана!
Шаги стихли. Хлестал по-прежнему дождь, ревел ветер. Наверху что-то с грохотом упало. Со звоном разлетелось стекло.
«Ведь если, – думала Ольга, – на одну чашку весов бросить их счастье, такое редкое и полное, которое, вероятно, на миллионы жизней выпадает единицам, и примирение со злом, а на другую – тонны правды, борьбу за эту правду и, быть может, смерть в этой борьбе, – то какая из этих чашек перетянет?»
И тут случилось то, к чему она меньше всего была подготовлена: маленькая чашечка с их счастьем легко и быстро перетянула все тонны правды и борьбы…
Ольга Николаевна рывком бросилась на ковер возле постели Дениса, секунду растерянно и бессмысленно озиралась по сторонам и вдруг, уткнув голову в колени, беззвучно и тихо заплакала, вздрагивая плечами и грудью.
– Я женщина… я хочу счастья… – в каком-то диком припадке отчаяния шептала она… – Я имею право на это счастье… я люблю Дениса… мне нет дела до какой-то нелепой борьбы… я женщина, женщина…
И вспомнила, как она когда-то издевалась над Денисом, над его творчеством, возмущалась его сумасшедшими гонорарами, поклонниками и поклонницами, дачей, автомобилем, шофером, прислугой, как она сама же все подряд рубила под корень, – и, вспомнив, заметалась: «Неужели и я, и я виновата?..»
А он спал, все так же спокойно и мерно дыша. И ей показалось, что это сон обреченного человека.
– А-а-а… – застонала она и, закусив пальцы, чтоб не закричать, бессильно свалилась головой на край постели, чувствуя на губах обильную и горячую соль слез.
Опять где-то что-то упало. Пароход сильно качнуло. Тревожно, перекрывая вой ветра, оглушительно засвистел…
– Прости меня, Дмитрий, – прошептала Ольга, думая о брате. – Но не будет по-твоему…
XVI
На Успенском съезде, в городе Горьком, в пяти кварталах от «Дома-музея Каширина» – того самого дома, в котором провел свое детство писатель Максим Горький и в котором нынче устроен музей, – чуть в стороне, на склоне оврага, находился воровской притон «Катькина малина».
Не один десяток лет прошел с описанного Горьким времени, но – странно – мало что изменилось в жизни и быте мещанских улиц. Произошло лишь некоторое смещение. Разгромленный угрозыском «Шихан» – место, где ютились крючники, воры и проститутки, – опустел и зачах. Обитатели «Шихана» перекочевали в другие места.
На въезде кривой улицы, выходящей на Успенский съезд, где стоит «Дом Каширина», появился новый базар. По воскресным дням сюда съезжаются колхозники и приходят со своим незамысловатым товаром местные жители. Колхозники торгуют рыбой, луком, свеклой, капустой… Местные жители – квасом, нитками, иголками. В воздухе, жарком и пыльном, плавает запах несвежей рыбы, кислой капусты и еще чего-то такого, что свойственно только бедным русским базарам. Над трупиками рыб, разложенных на деревянных стеллажах, тучами вьются зеленые мухи; потные, красные бабы поминутно отгоняют их ленивым движением рук. Крики, шум, ругань… Пьяные грузчики и воры затевают драки, дикие, жестокие, кровавые драки – свистят трости, тяжко сыплются удары кулаков, летят на пыльную, грязную мостовую стеллажи с рыбой. Бабы подымают ругань и плач.
«Катькина малина» – серенький, одноэтажный дом, с небольшой светелкой, крытый ржавым от времени железом с облупившейся зеленой краской, стоял в стороне от улицы, в конце глухого двора, заросшего пыльными лопухами и крапивой. Заднее крыльцо, с подобием веранды, выходило прямо в глубокий овраг, сплошь покрытый бурьяном и чахлыми акациями. Узенькая тропинка сбегала вниз. В бурьяне и крапиве вокруг крыльца валялось битое стекло от бутылок, картофельные очистки, смрадно пахли рыбные отбросы.
