Он очутился на свободе последним. Прямо от забора начинался крутой скат в овраг, где шагах в пятидесяти шумела тайга. Рукавицей Дмитрий сбил набившийся в глазницы снег и увидел прямо перед собой нелепо ковыляющего Ставровского. Он метнулся и подхватил спотыкающегося товарища. В эту минуту ударил с правой вышки пулемет, а луч прожектора левой вышки желтым мутным пятном накрыл Ставровского с Дмитрием. Ставровский вдруг мотнул головой и тяжело, как срезанный, повалился наземь, увлекая за собой Дмитрия. «Готов», – мелькнуло у Дмитрия, увидевшего на мгновение перекошенное лицо товарища, с выкатившимися и застывшими, как стекло, глазами. Он вскочил и большими прыжками бросился к лесу. Пули, взвизгивая, зарывались где-то у самых его ног. Как из-под земли, вырос рядом с ним Васька-Баламут и, обгоняя Дмитрия, первым подбежал к кустам дикой смородины и можжевельника, за которыми начиналась тайга.
– Ушли, Дмитрий! – радостно крикнул он, на секунду обернувшись к Воейкову. – Наддай, товарищ!..
Но вот он споткнулся, упал, снова вскочил на ноги и снова упал, упал на этот раз на колени и размашисто, крест-накрест, охватил руками живот.
– Ножом… добей ножом, Дмитрий… – хрипел Васька. – В живот… гады!..
И вдруг, далеко закинув голову, как раненый волк, взвыл страшным, нечеловеческим голосом:
– А-а-а… а-ва-ааа…
Вторая пуля вошла ему в глаз, и он, разом оборвав крик, мгновенно опрокинулся на спину, уродливо согнув ноги. Дмитрий, не замедляя бегу, на какую-то долю секунды взглянул на него: «Убили. И этого убили!» – и врезался грудью в запорошенные снегом кусты можжевельника. Пробив их толщу, кубарем покатился в овраг.
И разом все стихло. Лишь ветер шумел по тайге, да гудел чугунный буфер на лагпункте – набат. Били по нему часто и дробно.
Отбежав метров триста-четыреста, Дмитрий отыскал телефонный провод временной линии; подпрыгнув, легко достал его и, вытащив из кармана плоскогубцы, – перекусил провод. Потом вышел на небольшую полянку, где бешено крутила метель, и скрылся в белом кружеве снега.
Вьюга мгновенно замела его следы.
III
Трупы Ставровского и Васьки-Баламута охрана бросила возле вахты на снег – в назидание заключенным.
Снаряженная было в погоню за Воейковым группа вохровцев скоро вернулась ни с чем: немецкие овчарки не могли найти следов – все было занесено мгновенно. А те следы, что еще видны были за «зоной», пахли керосином, и собаки, фыркая, уходили от них – беглецы заблаговременно смазали валенки керосином. Соединив оборванный Дмитрием провод, охрана по телефону сообщила о побеге на все таежные заставы.
Взволнованные побегом, заключенные не спали. Никто, ни один. То и дело в барак, из которого бежал Дмитрий, приходили разведчики с новостями. Весть о том, что Ставровский и Баламут застрелены, разнеслась мгновенно, и все единодушно желали успеха Воейкову.
И когда, наконец, в барак вбежал дежуривший на воле семнадцатилетний заключенный Глеб Шмидт с радостным криком: «Вернулись!.. Пустые…» – все облегченно вздохнули.
– Па-адался Воейков до «зеленого прокурора»! – весело махнул рукой бандит Гришка.
– И черти-политики отчаянные бывают, – заметил кто-то. – Вот это рванул: прямо из-под пулемета винта нарезал!
В бараке было большинство политических заключенных. Они тоже обменивались впечатлениями, но сдержаннее, чем уголовники. Каждый в душе искренне радовался за Воейкова, хотя мало кто верил в благополучный исход побега – понимали и знали, как много препятствий еще стоит на пути беглеца: преодолеть тайгу, метели, зверя, заставы охраны, голод, раздобыть фальшивые документы…
Дед Северьян лежал с открытыми глазами на нарах и, чуть шевеля пепельными губами, тихо молился за Дмитрия Воейкова.
– Господи! – шептал он. – Помоги ему миновать лихого человека, дай ему, Господи, вздохнуть вольным воздухом, дай ему родных повидать… Помоги ему, Господи, на скорбном пути его…
Потом, как всегда перед сном, стал молиться за всех родных и близких. И первой молитвой была молитва за Манефу: «Помяни, Господи, душу рабы Твоея Манефы и прости все прегрешения ее, вольные и невольные… И сотвори ей вечную память…» Потом – за внука своего любимого, за Дениса, и за всех других.
Кончив молиться, старик потушил огарок свечи и, прислушиваясь к шуму метели, долго еще раздумывал над странной судьбой Дениса и вспоминал его то малюткой, то отроком, то взрослым.
Все казалось бесконечно далеким…
IV
В полуверсте от сто первого пикета, небольшого затесанного колышка – пунктира будущей железнодорожной линии, в восьми километрах от лагеря, находилась небольшая землянка, вырытая зырянами-охотниками. В эту землянку, за два дня до побега Ставровского, Дмитрия и Баламута, возчик Никита, пользовавшийся правом бесконвойного хождения, отвез рюкзаки и лыжи беглецов. За это он получил от беглецов сто рублей и два литра спирта.
В эту землянку к утру пробрался Дмитрий, после долгого блуждания по тайге. Землянка была так завалена снегом, что Дмитрий едва нашел ее и едва открыл дверь. Здесь было тепло – так, по крайней мере, показалось сгоряча Дмитрию. Войдя внутрь, он прежде всего достал свечу, зажег ее и выпил полстакана спирта. Все тело ломило от усталости, тянуло ко сну, болело оцарапанное пулей левое плечо. Спекшаяся кровь прилепила исподнюю рубашку к ране. При каждом резком движении Дмитрий чувствовал невыносимую боль. Он разделся до пояса, тщательно промыл рану и перевязал плечо – бинт оказался в рюкзаке Баламута. Дмитрий вспомнил, как накануне Баламут хвастался, что украл у лекпома бинт и эфир. «А зачем ему эфир понадобился?» – лениво подумал Дмитрий. Мысли его как-то глупо перебегали от одного к другому.
Не разводя огня, он повалился на сухой, пахучий еловый лапник, горой наваленный в углу землянки, и мгновенно уснул. Уснул со смутной, бессмысленной надеждой, что кто-нибудь из товарищей по побегу появится в землянке.
Но никто не пришел. Мертвые не воскресают.
Во сне он видел тихую снежную лунную ночь, костер посреди леса, а возле костра – толпу сгрудившихся женщин-заключенных, закутанных в рваные бушлаты. Женщины тянули сухие, желтые руки к огню и пели печальную песню. Потом видел свой дом на Арбате, в Москве. В парадном стояла сестра Ольга. Перед домом тоже горел костер и те же женщины пели печальную песню, а прохожие не обращали на них никакого внимания, только как будто бы одна Ольга их слушала, улыбаясь тихой и грустной улыбкой.
Она была необыкновенно красива, такой красивой он ее никогда раньше не видел. У ног ее, прямо на тротуаре, сидел дед Северьян и скоблил осколком стекла деревянную ложку. Он часто взглядывал на Ольгу и негромко говорил: «Не трожь, не трожь ты его. У него своя жись. Он и так сбился с тропы. А за брата – молись. Молись, как умеешь». Дмитрий подошел ближе и опять услышал: «Не трожь его…» «Да про кого это он говорит?» – мучительно думал Дмитрий.
А женщины все пели печальную песню; вдруг поднявшаяся метель занесла снегом костер, потом – и женщин, и старика, и Ольгу, стало тихо, и осталось лишь ровное лунное снежное поле.
