– Товарищи! – орал внизу Сашка Шаров. – Выпьем за товарища Сталина!
– Ура! – подхватили гости.
Качнувшись, Бушуев тяжело встал и секунду тупо и пьяно смотрел перед собой. Потом медленно взял со стола первое, что попалось на глаза – длинную и тяжелую линейку, принесенную, видимо, сюда Танечкой бог весть откуда, – и, покачиваясь и тяжело ступая, в одних носках, в нижней рубашке, с обнаженной грудью, пошел вниз.
– Вон! – закричал он, показываясь на лестнице.
Он стоял, левой рукой держась за перила, а в правой руке сжимал в большущем кулаке линейку.
Все оторопели. Икнув, смолк электрофон – кто-то выключил. Ольга Николаевна бросилась к Денису и, обняв его, преградила ему путь в комнату. На помощь ей подбежал Павел Рыбников, обладавший недюжинной силой, и схватил Дениса за руку с линейкой.
– Я вам, кажется, русским языком говорю: все вон! – повторил раздельно и веско Бушуев, не обращая внимания ни на жену, ни на Рыбникова. – Мишка! Гони их, бей чем попало!..
– Товарищи, Денису Ананьевичу плохо. Пожалуйста!.. – показывая глазами на дверь, спокойно сказал в наступившей тишине Рыбников.
Толкая друг друга, гости бросились в переднюю.
– Перепил…
– И – здорово.
Торопливо разбирали пальто и шубы, кой-как натягивали их и бежали из дома.
– Денис… Денис… – умоляла Ольга, обнимая его большое тело.
Дениса же вдруг охватил дикий припадок бешенства. Он вырвался из объятий Ольги, легко, как перышко, оттолкнул Рыбникова и, размахивая линейкой, врезался в толпу еще не успевших уйти гостей, суетившихся в передней.
– A-а… вы еще здесь! – закричал он. – А ты, негодяй, чего ждешь? – набросился он почему-то на Шарова. – Вон!
Шаров пулей вылетел на крыльцо и второпях потерял ориентировку – помчался не к воротам, а к забору. На дворе в это время стояло столпотворение вавилонское: гудели отъезжающие автомобили, кричали женщины, ругались мужчины. Когда же Денис Бушуев показался на крыльце, огромный и страшный, стоя в одних носках на снегу, с линейкой в руках, то паника поднялась еще большая.
Денис же, увидев улепетывающего Шарова, бросился за ним, утопая по колено в снегу. Заметив это, ошалевший от ужаса поэт потерял остатки разума и полез на забор, к адмиралу. Бушуев догнал его в тот момент, когда поэт с удивительной быстротой взобрался на забор и, упираясь в забор руками, уже собирался покинуть пределы бушуевского имения и перекочевать во владения адмиральские. В этот момент Денис вытянул его линейкой вдоль спины, смачно охнув:
– Э-эх!..
Поэт взвизгнул женским голоском и пропал за забором.
………………………
– Стыдно? – спрашивала Ольга наутро у Дениса.
– Очень… – чистосердечно признался он. И вспомнил, как один пьяница-художник рассказывал: «Иногда я в беспамятстве такого натворю, что потом неделю или две прыгаю на улицу через окно – стыдно ходить по коридору».
– Поезжай, Денис, в Отважное… – попросила Ольга.
И в тот же день Денис уехал.
XIII
Денис приехал в Кострому поутру. В городе у него были кое-какие дела и закончил он их только к вечеру.
Заночевал в гостинице, с тем, чтобы утром нанять сани и поехать по снежной Волге в Отважное.
Еще с вечера, в гостинице, перед сном его снова охватили те беспокойные мысли, что последнее время все чаще и чаще приходили ему, и теперь липли, как мухи. В эти мысли – о назначении творчества и художника – как-то нелепо вплетались отдельные высказывания Сталина.
К этим мыслям его вернул томик сочинений Л. Андреева – первое, что попало ему под руку, когда он перед сном раскрыл чемодан, – вернее, одна фраза; читая, наткнулся: «…В жизни так много темного, и она так нуждается в освещающих ее путь талантах, что каждый из них нужно беречь, как драгоценный алмаз, как то, что оправдывает в человечестве существование тысяч негодяев и пошляков…»
«А что, – подумал Бушуев, следуя по какому-то совершенно нелепому течению мысли, – а что, существовали ли истинные таланты, воспевавшие, оправдывавшие деяния негодяев?»
И это так разволновало его, что он долго не мог уснуть.
Подъезжая к Отважному, он не испытал уж того трепетно-радостного чувства, которое всегда охватывало его раньше, когда он был просто Денис Бушуев, лоцман, сын своего села, а не «писатель-орденоносец, лауреат Сталинской премии». В ту минуту, как только он увидел свой огромный, красивый дом, высоко поднявшийся над отважинскими убогими хатенками, родилось иное чувство – чувство непримиримого стыда за этот контраст богатого дома и бедных избенок.
* * *
Ночью шумела метель, гудели печные трубы и что-то гулко и надоедливо стучало под застрехой. К утру все кругом замело. Бушуев проснулся чуть свет. В просторной комнате, на верхнем этаже, с окнами на Волгу, комнате, служившей Денису и спальной и рабочим кабинетом, стоял голубой сумрак. Тускло белела кафельная голландская печь, чуть поблескивали застекленные шкафы с книгами, уютно трещал сверчок. Денис лежал с открытыми глазами, курил, наблюдал зимний рассвет.
С охапкой дров вошел на цыпочках Ананий Северьяныч. Осторожно положил дрова, присел перед печью, но, заметив, что Денис не спит, громко высморкался и спросил:
– Не спишь?
– Нет.
– А я вот дровишек тебе принес, печку, стало быть, растопить надо… Стужа на дворе – не приведи господь! Уж такая нонче лютая зима, что я и не запомню такой.
Он поморгал глазами, дунул на красные руки и стал укладывать дрова.
– А Катька-то опять вчерась за полночь пришла… Все гуляет, все гуляет, чертовка… – огорченно сообщил он.
– Ну и пусть себе гуляет, тебе-то что? – заступился Денис.
– Как это – что? – возмутился Ананий Северьяныч. – Вот как трипперишшу принесет в избу, тогда и будет – что! И опять же: делов по дому да по хозяйству пропасть, мы ей деньги за услуги, стало быть, платим. Двести рублёв платим, деньги не шуточные, и разгуливать за такую сумму не приходится…
Денис весело рассмеялся и одним рывком вскочил с постели. Сунул ноги в меховые туфли, накинул теплый бухарский халат (подарок секретаря Ташкентского горкома партии) и, с хрустом потянувшись, предложил отцу:
– Ты, папаша, иди. Я сам растоплю.
– У тебя, Дениска, другие заботы, – запротестовал Ананий Северьяныч, – ты пиши себе, знай, пиши да пиши, а пустяками не занимайся. Дела твои тысячные, а печки топить – дела копеечные…
Но Денис выпроводил отца, растопил печь, уселся на маленькую скамеечку и, глядя на огонь и корчащуюся в смолистом дыме бересту, задумался.
Вот уж десять дней прошло с тех пор, как он приехал в Отважное, а работа над переделкой поэмы не сдвинулась, в сущности, ни с места. Все ему не нравилось, новые варианты рвал один за другим. И чем тщательней изучал материалы, чем больше задумывался над образом царя Иоанна, тем все больше и больше образ этот расходился с образом, нарисованным Сталиным, и вместо привычной радости творчества Денис испытывал невыносимую тяжесть неудовлетворенности. Раздумывая, он приходил к выводу, что первый вариант, подвергшийся беспощадной критике Сталина, и есть самый лучший, самый непосредственный, самый удачный вариант.
