– Аркадий, не поворачивайтесь… я уже второй раз его вижу… за мной следят… это несомненно… вот он остановился, смотрит на билет.
– Да кто? – нервно спросил Аркадий Иванович и хотел было повернуться, но Ольга умоляюще сказала:
– Не поворачивайтесь… ну, конечно, идет к нам.
Кто-то невысокий и плотный, в темно-буром костюме, протискивался по пятому ряду спиной к Ольге и Аркадию Ивановичу. Грузно сел прямо перед ними и уткнулся в программу. Ольга с ненавистью и злобой взглянула на тупой, коротко подстриженный затылок незнакомца и на его морщинистую красную шею. Особенно противна была перхоть, похожая на табачный пепел, густо обсыпавшая воротник пиджака и плечи незнакомца.
Она глазами показала Аркадию Ивановичу на дверь, – он легким отрицательным движением головы ответил, что уходить не надо, что надо остаться. И ровным спокойным голосом стал рассказывать содержание пьесы – он уже смотрел пьесу раньше. Ольга слушала и ничего не понимала: одна тревожная и страшная мысль лезла в голову – с братом что-то случилось.
Зал быстро наполнялся публикой, и через несколько минут все места были заняты, но свет еще не потушили. Чуть покачивался мягкий занавес с огромной бело-голубой чайкой на сером фоне. Но Ольга уже не замечала ничего кругом: ни блеска зала, ни публики, ни Аркадия Ивановича – она видела лишь тупой затылок и красную шею, и наглый вид их наполнял ее душу щемящей тоской. Перед самым поднятием занавеса кто-то вошел в правительственную ложу. Все встали. Аркадий Иванович тоже встал и за локоть приподнял Ольгу. Зал разразился дружными, оглушительными аплодисментами, сотрясая театр. Кто-то истерически крикнул:
– Да здравствует наш гениальный вождь и учитель товарищ Сталин!
И снова грохнули аплодисменты и, как показалось Ольге, не смолкали целую вечность. Но свет вдруг выключили, аплодисменты стихли, бесшумно пополз занавес. И тогда Ольга довольно громко сказала:
– Мне плохо. Выйдем.
Головы зрителей дружно повернулись в ее сторону. Но – странно – не повернулся лишь человек с тупым затылком. Кто-то недовольно шикнул. Аркадий Иванович вскочил и, поддерживая Ольгу за локоть, повел ее к выходу. По дороге она шепнула, что ей совсем не плохо, а просто она не может больше видеть этот противный затылок и мерзкую перхоть на пиджаке. У выхода в фойе Ольга на секунду оглянулась и – опять-таки только на миг какой-нибудь – замерла: до того хороша была декорация, изображающая деревенскую улицу в перспективе. Солнце только что село, над беспредельным морем спелой ржи полыхал закат, и его красноватые отблески играли на стеклах окон убогих деревенских изб. На переднем плане, на ступеньках подгнившего крыльца крайней избы сидел парень и тихо наигрывал что-то очень тоскливое на гармонике. «Остаться? – мелькнуло у Ольги. – Нет, нет, ни за что». И она вышла в фойе.
– Идет за нами? – спросила она.
– Нет, по-моему, остался, – тихо ответил Аркадий Иванович. – Но, Ольга, я думаю, что к вам он не имеет никакого отношения. В театре Сталин и, вероятно, каждый десятый зритель – агент.
Прошли в гардероб. Одеваясь, Ольга чуть повеселела: быть может, Аркадий Иванович и прав – театр набит агентами, потому что спектакль смотрит Сталин. Нет, этого человека она видела раньше. И Ольга решительно пошла к выходу своей уверенной и легкой походкой. Аркадий Иванович, на ходу надевая пальто, поспешил за нею. До слуха Ольги донесся разговор гардеробщиц.
– Автор тоже приехал.
– Бушуев?
– Ага…
На улице было сумеречно и снежно. Ольга с Аркадием Ивановичем торопливо направились к Театральной площади, чтобы там взять такси.
VI
…Над Можайским шоссе в безоблачно-синем небе курлыкали журавли. За заборами, в садах, еще лежал снег, пересеченный лиловыми тенями; на шоссе же снега не было – еще утром вдруг ударившее солнце растопило намерзшую за ночь корку льда, и теперь асфальт блестел, как антрацит, искрящимся мокрым черным блеском.
По канавам стремительными потоками шумно неслась вешняя вода, раскачивая былинки по обочинам и заливая дощатые мостики-переходы. У канав, звонко гомоня, копошились дети, пускали кораблики под бумажными парусами, строили плотины. На деревьях, на крышах без умолку, по-весеннему весело щебетали воробьи, суетливо перепархивая с места на место. Все сверкало, все рождало терпкий весенний запах…
Хороша весна под Москвой!
Прислушиваясь к шуму мотора и щурясь от яркого света, с радостным ощущением всем существом своим весны и жизни, Денис Бушуев ехал в Москву. Расстояние от дачи до Дорогомиловской заставы он покрывал ровно за двадцать пять минут, и теперь, подъезжая к Еврейскому кладбищу, машинально взглянул на часы: как обычно – двадцать пять минут.
На Большой Дмитровке, у здания Верховной Прокуратуры СССР, он застопорил, с маху притиснул машину к обочине тротуара, выключил мотор и вышел из машины, шумно хлопнув дверцой.
Было жарко. Войдя в вестибюль, он расстегнул серое, добротного покроя летнее пальто, ладно сидевшее на его могучей фигуре, и снял шляпу. Вытер платком слегка вспотевший лоб.
Белокурые волосы растрепались, кое-где поднялись вихрами. За короткие годы восхождения по лестнице славы Денис Бушуев мало изменился внешне и мало походил на известного писателя – по-прежнему во всем его облике проглядывало то основное, главное, волжское, что составляло сущность его. И этого главного, грубо-русского, не уничтожили ни изящная одежда, ни новые черточки в характере, ни уверенность в движениях и в речи. Более того, грубоватая красота его стала как-то еще рельефнее, еще выпуклее: по-прежнему на широкоскулом смуглом лице его играл здоровый, крепкий румянец и по-мужицки откровенно сверкали в мягкой улыбке крупные белые зубы. Лишь в карих, вдумчивых глазах его появились какая-то надежная твердость и спокойствие.
В огромном зале, с тяжелым лепным потолком, толпился народ, гудели голоса, медленно и бесстрастно расхаживали дежурные милиционеры. Вглядевшись в толпу, Бушуев отметил почти одинаковое выражение лиц: скорбное – у женщин, окаменелое – у мужчин.
Бушуев встал в очередь, вытянувшуюся вдоль легкого барьерчика с сеткой поверху, за которым виднелись головы секретарей и делопроизводителей. Очередь продвигалась сравнительно быстро, разливаясь на несколько ручьев. Люди за барьерчиком спрашивали фамилию просителя, разыскивали какие-то бумажки, небрежно протягивали их в сетчатое окошечко.
– Вам в просьбе отказано… Следующий!
– Обратитесь в Гулаг… Следующий!
– В просьбе отказано… Следующий!
– Товарищ Вышинский принимает по вторникам, четвергам и субботам. Подайте заявление… Следующий!
– Ваш муж осужден без права переписки. Естественно, что от него нет сведений… Следующий!
Подошла очередь Бушуева.
– Мне сегодня назначено свидание с товарищем Вышинским.
Узкоплечий человек в желтеньком пиджачке угрюмо взглянул на просителя.
