Читал Денис на этот раз на редкость хорошо. Он вообще хорошо читал, но в этот вечер как-то особенно ярко. Он доносил до слушателей каждое слово. Голос его звучал сильно и выразительно, гулко разносясь по залу.
Сцена смерти партизана Семенова из поэмы «Матрос Хомяков» занимала в чтении восемь минут – время для эстрадного чтения большое. Но за все эти восемь минут публика не шелохнулась, напряженно вслушиваясь в то, что читал Денис. Ольга вначале беспокойно следила то за мужем, то за публикой, за ее реакцией, потом успокоилась, поняла – успех обеспечен. Влюбленно глядя на Дениса, стоявшего в трех шагах от рампы, огромного и сильного, облитого ярким светом рампы и люстр, она огорчалась только одним – великолепный темный костюм мужа можно было бы и получше погладить.
Денис кончил читать. Грохнули аплодисменты. Какая-то девушка в ситцевом платье подбежала к рампе и бросила на эстраду записку, другая, с балкона, – цветок.
– Паршивки!.. – злобно вырвалось у Ольги.
– Что такое? – переспросила соседка, поджарая старушка старорежимного вида.
– Ничего… это я так… про себя… – смутилась Ольга и слегка покраснела.
Но тут же заметила, что Денис не поднял ни записки, ни цветка, поднял их подбежавший конферансье. Денис же по-прежнему стоял и, казалось, не замечал никого кругом и, чуть хмурясь, всматривался во что-то только ему видимое. Раньше на аплодисменты он невольно и простодушно отвечал публике легкой, славной и скромной улыбкой. И эту его слегка сконфуженную улыбку Ольга очень любила. «Да ну же, улыбнись, медведь мой…» – мысленно подстрекала она мужа.
И он посмотрел в ее сторону. Но встретившись с ним глазами, Ольга сразу, мгновенно почувствовала и поняла, что с Денисом происходит что-то неладное. Взгляд его карих глаз, с золотой искоркой – особенно эта искорка была видна на эстраде, – на этот раз был пуст и мутен. Ольга беспокойно, настойчиво спрашивала его глазами: «Что с тобой? Что?»
Но он не ответил ей.
Аплодистменты стали стихать и вскоре совсем стихли. По программе, утвержденной реперткомом, Бушуев должен был прочесть еще одну вещь – прозаический отрывок из повести «Ночь». Конферансье, хотя и знал, что будет читать теперь Денис, для формы, однако, снова подошел к нему, почтительно склонив ухо.
Бушуев медленно отстранил его длинной рукой и громко, веско сказал в напряженной тишине:
– Заключительная сцена из поэмы «Иван Грозный».
И сразу могуче и страшно стал бросать в зрительный зал железные куски-слова – чудовищное обвинение царю Грозному.
Это был тот вариант поэмы, который забраковал Сталин. Ольга с первых же строк узнала этот вариант и, слегка вскрикнув, в ужасе сжала виски руками и наклонилась, пряча от публики лицо и прикусывая губу, чтобы еще раз не закричать, и на этот раз – страшно и дико…
Денис Бушуев все продолжал и продолжал бросать в зал жуткие, обнаженные слова. Голос его то гремел, сотрясая хрустальные люстры, то переходил почти на шепот, страстный и сильный, хватавший зрителей за сердца и вызывая холод в спинах. Глаза Дениса – прежде холодные и мутные – загорелись лихорадочным, больным блеском. Пальцы крупных рук чуть вздрагивали, и вздрагивали в паузах тугие, слегка побледневшие губы.
Зал замер. Если до сознания слушателей, всех, кроме Ольги и, быть может, Берга, еще не доходил истинный смысл слов Дениса, то подсознательно они уже понимали, что происходит что-то совершенно исключительное и страшное. Микрофон выключили только тогда, когда прошло уже две-три минуты и до конца, до заключительных слов, оставалась лишь минута чтения.
Раздавленная, потерянная Ольга встала с кресла и, шатаясь, пошла за колоннами к эстраде, в Круглый зал. Берг тоже встал на своих кривых и коротких ножках и, прислонившись к колонне, скрестил на груди руки.
Кончив читать, Бушуев секунду стоял неподвижно, глядя прямо перед собой, и вдруг, круто повернувшись, спокойно и твердо пошел за кулисы. Все еще было необыкновенно тихо, и стук его шагов был отчетливо слышен. Но вот кто-то на балконе захлопал, и в ту же секунду зал вздрогнул от дружных, оглушительных аплодисментов. Бушуев ни разу не обернулся, он так же спокойно и твердо сошел по короткой лестнице позади эстрады и вошел в Круглый зал.
К нему сразу бросилось несколько человек с поздравлениями, но Денис, растолкав их, пошел к тому месту, где одиноко в уголке дивана сидела Ольга и молча, с такой невероятной болью смотрела на Дениса, что у него на какой-то миг все помутилось в глазах. А зал все еще ревел, и отчетливо доносились отдельные голоса, вызывавшие Бушуева.
– Товарищ Бушуев, на сцену! – крикнул конферансье, на секунду появляясь в дверях.
Бушуев стал перед Ольгой и опустил голову.
– Что ты наделал? – тихо, почти шепотом спросила она, поднимая на него глаза и сверкая слезинками.
Бушуев молчал. Он уже думал о том, как, когда сообщить Ольге о гибели брата.
Собственно говоря, ничего не было особенно страшного в том, что Денис читал «Грозного» – внешне, по крайней мере. Микрофон же выключить поторопились просто потому, что испугались, что Бушуев читает не указанную в программе вещь, а следовательно, и не прошедшую предварительной цензуры. Микрофон даже очень скоро опять включили (радиостанция «Коминтерн», транслировавшая вечер, сослалась на неполадки), так что радиослушатели услышали конец выступления Бушуева и шумные аплодисменты, выпавшие на его долю. Правда, сразу, как только Бушуев вошел в Круглый зал, кто-то быстро подошел к нему и строго сказал, что будет жаловаться на него – кто-то, кажется, из реперткома. Но опять-таки это не было уж так страшно.
Но несмотря на все это – и Ольга и Денис – понимали, что случилось что-то непоправимое.
Так оно и оказалось.
XXVII
Камера была маленькая и тесная, в подвальном помещении Лубянки, 2, в так называемом «собачнике», где обычно содержатся подследственные в первые дни ареста. Окна в камере не было. Под потолком тускло горела маленькая, желтая лампочка. Между железной койкой, с сенным матрацем, и стеной было короткое пространство, всего две-три четверти, так что если надо было встать с койки и пройти к двери, то пройти можно было только боком.
В окованной железом двери – стеклянный, маленький глаз; в него часто заглядывал дежурный по коридору: преступник содержался важный.
Денис Бушуев лежал на койке лицом вверх, подложив под голову руки, и смотрел на тусклую лампочку. После всего пережитого за последние три дня он вдруг здесь, в камере, ощутил какое-то странное успокоение и примирение со всем решительно. И лежа на койке, думал совсем не о том, о чем мучительно думал в последнее время – об Ольге и о тех событиях, вдруг обрушившихся на нее и сжегших все ее счастье дотла, до пепла, – нет, теперь он уже устал об этом думать, и думал о другом, и даже не думал, а просто – теснились перед ним какие-то образы, наплывая один на другой. И теснились удивительно нелепо и нелогично.
То он видел себя мальчиком, сидящим с Варей на большом камне, с которого он учил ее нырять, – это он вдруг вспомнил, и вспомнил, как однажды Варя рассердилась на него за то, что именно этого он не мог вспомнить. То видел деда Северьяна таким, каким он пришел из лагеря. То Манефу, разговаривающую почему-то с Ольгой, чего уж никак в действительности быть не могло…
