Но всё равно сорокаградусный свекольный напиток «от лучших самогонье» берёт своё. Я, признаться, насколько уж был к тому времени человек натренированный, часа через три стал почти всё пропускать, позорно сигнализируя одним и тем же полупустым стаканом. Тут, как стемнеет, и сам собой возникает по-деревенски неминуемый антракт – народ, кто из здешних, разбредается кормить скотину. А свои пока со стола разбирают, даже, как и я, чай пьют, задушевно и распалившись что-то обсуждают, чаще всего старину вспоминая, колоритных общих родичей…
Просто смотришь на людей за столом и рядом, и вдруг охватывает сначала безотчётное, потому как в детстве незаметное или вовсе незнакомое, а для поры моей зрелой необычайно редкостное чувство, когда даже во внешнем облике, манере говорить и двигаться угадывается нечто неуловимо родственное, своё, наше. А где их увидишь – хоть каких-то сродственников, живущих за тысячу вёрст, а тем более всех вместе? Но вот даже и троюродный, здешний, примелькавшийся Валерка Ковалёв: только на него взглянуть – вот те и дядь Вася Ковалёв весьма образно проступает, и бабушка как живая!.. А дядя Генрих чего стоит! (так для ещё пущего комизма мои тётки зовут дядь Гену, упомянутого в самом начале нашей повести – да как раз с тем же дядь Васей, давно правда уже почившим). Порода!
Совсем по темну, когда в двух шагах ничего не видно, начались уже всеразличные шастания и кучкования: курили с кем-нибудь у сада (дома не поощряется), потом кучками то пиво глотали, а то и не пиво откуда-то… Дядя Генрих, его сын Игорь, сосед Линёк, Валерка тот же, Чубатый, ещё кто-то, братец… Ну и я: с бородой уже небольшой, в майке с Че Геварой – сначала немного сторонились, взглядывали странно: свои ведь, с детства знают, а всё равно… какой-то я «не тот», «не в масть». (Абсурд: борода в деревне осуждается! а после едва ушедшего в туман истории Союза и команданте легендарного никто не помнит!). Но увидели всё же, что я не чураюсь – ни выпивки, ни общества, а наоборот. Что называется, чисто мужское, мужицкое общение, с такой же логикой…
Потом уж совсем все поразбрелись, а нас, совсем своих, меня, д. Генриха и Игоря, послала мама зерно собирать. До этого мы помогали вроде со стола носить, но увидав под столом на кухне беспризорную банку самогона, не выдержали и решили с д. Генрихом из неё ещё отпить «по маленькой», потом ещё, и «на посошок» ещё, и наконец, просто осели на кухне, взахлёб рассуждая о старине и закусывая чем попало с груд тарелок, с явной целью допить эти полбанки, чтоб глаза не мозолили. Поскольку мы, как ни странно, ещё имели силы что-то воспроизводить, их и решили направить на дело благое и полезное. Игорю тоже на дорожку полстаканчика откололось, и мы, получив мешки, вёдра и один фонарик, отправились.
Идти было совсем недалече: прямо возле клуба, по самой прямоезжей дороге, где самые колдобины, полно было рассыпано зерна, и дальше в обе стороны тянулись целые дорожки. Тут ездят колхозные машины, но поскольку груз насыпан с верхом и не накрыт брезентовой ташой (как было положено в лучшие времена), то все ухабины, как будто лужи после ливня, наполнены зерном. Причём пшеницей – посветишь: крупная, хорошая, прямо розоватая такая, а копнёшь руками – тёплая, приятная!..
Я примостил фонарик как раз на железячный Профилев порог, и мы начали довольно дружно, с неким даже азартом (пьяным, а каким ещё?), загребать из выбоин вёдрами и ссыпать в мешки.
– Так я и смотрю, Чубатый куда-то отлучился, а потом, переодевши, с ведром на руле проезжал. Я ещё подумал…
– Да, он же не пьёт… – переговаривались мы с дядь Геной.
И я в очередной раз на него удивлялся, почему «переодевши» вместо «переодевшись» или «воду» и «голову» – откуда это, псковское, что ли, у него уже наречие? Но особенно комично он произносит риторично-вопросительное «А шо это?..» – очень похоже на Папанова в роли Кисы Воробьянинова или на в его же исполнении интеллигента из «Джентльменов удачи», когда он, приподняв очки, испрашивает: «Может, забьём козла?..».
И вдруг как раз д. Генрих и произносит свою коронную фразу – из-за клуба выруливает машина и, ослепив нас светом, даёт по тормозам. Мы вроде как продолжали работать, мало ли кто может проехать мимо, но чисто инстинктивно или рефлекторно приостановились.
Распахиваются двери, высовываются бритые бошки.
– Так, чё тут делаем?!
Иномарка какая-то, спортивные костюмчики «Адидас» и сам тон речи – всё из лучших фильмов о лихих бандюганах. Как в кино или во сне.
– Зерно собираем, не видите?! – отвечаю я дрогнувшим голосом (от охватившего меня чувства обиды, раздражения и бессилия!), стоя на коленях на земле, на зерне, замерев с ведром в руках.
«Вот, блин, – думаю, – когда я успел с корточек на колени припасть. Но лучше всё же, чем дядь Гена бы стоял…»
– О, а шо это?! – вклинивается д. Генрих, шурясь на бьющий в глаза яркий свет.
Я, наверное, в свете фар усмехаюсь, перестав грести, ища глазами Игоря (берётся за фонарик), рукой как-то сразу нащупав круглый, как бильярдный шар, железисто-увесистый комок вывернутого из дороги шлака.
Конечно, я сразу понял, что это они и есть – такие же бандюганы: недавно ввели так называемое внешнее управление в колхозе, и теперь вместо председателя всем заправляют «мальчики», четыре не понять кем нанятых «богатыря» братвы тамбовской.
– Вам кто разрешил?! – тон самый что ни есть фирменный-фильменный.
– А что, нельзя?! – отвечаю, уже почти в тон ихнему, ринувшись уже напролом, но хотя бы не на рожон.
– А шо, нельзя, што ль, на дороге же?! – комичничает-интеллигентничает д. Генрих. Но в то же время я понимаю, что фамильярностью он задет. Тут же меня не к месту осеняет, что это его шоканье, скорее всего, от второй жены или сожительницы, видимо, хохлушки.
У меня в мыслях проносится что-то из недавних застольных рассказов, что новые управленцы уже решали («разруливали») некие «имущественные споры» с помощью бейсбольных бит, а наготове, что тут сомневаться, и весь нехитрый арсенал: ножи, кастеты, цепи, а то и пистолеты припасены.
– Так, высыпаем обратно, быстро! – и, типа, уже делают вид, что вылезают из машины. Включили свет: там ещё два лба.
Наверное, как ни пьяны, и д. Генрих с Игорем поняли, кто это: разговоры-то были. «Отдавать дань, пока не скажут „отвянь“…» – немного в нос (что и придаёт ему пресловутую комичность) бормочет д. Генрих…
– Ды хе… а с два! – чрез меня уже как разряд тока разряжается во вне, колотится сердце, сводит челюсть, схватывает все мышцы, спазм в животе, в голове что-то перещёлкивает…
– Вы в курсе, кто мы такие?! – удивляются вальяжно. Но уже прислушиваются: пацан явно «с заскоками».
– А вы в курсе?! Тут мой дед всю жизнь жил и пахал, – я уже в гневе вскакиваю, что называется, с дрожью в руках (а в руке – ядро какое-то!), – и прадед жил!.. и его, наверно, дед! И отец, и…
«Сорвался!» – мелькает у меня, но страха никакого – и рука уже как оружие держит булыжник. Да я и так тут, хоть и впотьмах, каждый кирпич и каждый дрын знаю!..
