К горлу подкатил комок. Буров смотрел на ее лицо. Скользнул глазами по выцветшей на солнце табличке с надписью «Наталья Александровна Бурова» и датами рождения и смерти.
— В следующий раз мы приедем вместе, — сказал Буров. — Я обещаю. Володя, он… он хороший парень. Лучше, чем был я. Честно. Ты можешь им гордиться.
Буров был в парадном мундире. Гладко выбритый, причесанный, сейчас он выглядел гораздо старше своего возраста — и гораздо старше, чем выглядел пять дней назад. Это отмечали все, кто его знал, но никто не говорил этого Бурову вслух. Но опер — точнее, теперь уже и. о. начальника уголовного розыска — и сам все понимал. Та ночь изменила его сильнее, чем хотелось.
Сегодня они хоронили Акулова. Как и позавчера, когда личный состав ОВД прощался с Гончаром и Муртазиным, Буров остался на кладбище, чтобы навестить жену.
Дни пролетали незаметно. Во временном ОВД, который для них возвели МЧСники, Буров появлялся раньше всех, а уходил позже всех. Лишь в обеденный перерыв Буров ездил в больницу, чтобы проведать сына и посидеть с ним несколько минут — после чего возвращался на работу. Но работу он выполнял механически. Домойон приезжал ночью, чтобы наспех перекусить и лечь спать. Буров не пил ни разу. Ни одного глотка спиртного за эти пять дней. Почему, он и сам не знал. Просто не хотелось.
Да, он изменился сильнее, чем мог представить.
Все пролетевшие с ночи Икс дни Буров вспоминал ту ночь. Каждый час, каждую минуту его мысли постоянно возвращались в заполненную дымом камеру обезьянника, где они с Володей встречали свою смерть… Но так и не встретили.
Даже сейчас он вспоминал узкую темную камеру обезьянника. Буров разговаривал с Володей, который находился без сознания и не слышал ни одного его слова. Буров понимал, что умирает. Понимал — и принимал это. Выбора не было.
А потом, в ту страшную ночь пять суток назад, Буров, уже отключаясь, вспомнил Наташу. Ее лицо всплыло тогда в сознании, отравленной угарным газом и дымом. Он видел лицо Наташи в малейших деталях, словно она стояла перед ним. Уголки ее рта, морщинка на ее лбу. Родинка на левой щеке. Иронический взгляд…
И он помнил: в тот момент, на короткий миг между осознанием образа жены и потерей сознания, Бурову вдруг стало легко и свободно. Ни разу за долгие-долгие годы опер не ощущал ничего подобного. Но тогда, в камере, одурманенный отравляющим дымом Буров был готов бросить все то, что связывало его здесь — и шаром света устремиться навстречу к Ней. И, кажется, он даже ощущал ее незримо. Не как человека. Как другой шар света, теплого и родного, который пульсирует где-то в галактике в ожидании него… Буров не чувствовал это — он это знал.
А может быть, ничего этого не было. Может быть, это воспоминание нарисовал его одурманенный мозг. Но сейчас — именно сейчас, в эту самую секунду, стоя у могилы жены — Буров больше всего на свете хотел верить, что это не была иллюзия. Что все это было на самом деле. Хотелось верить, что этот шар света где-то глубоко внутри него ждет момента, чтобы оторваться и устремиться туда, где его любят и с трепетом и нежностью ждут.
На глазах навернулись слезы. «Я люблю тебя», хотел прошептать он фотографии. Но Буров просто подумал это. Слова не имели значения.
Пальцы Бурова дотронулись до теплого, прогретого лучами света камня надгробной плиты.
А потом он направился к машине. Буров шел по тропинке между рядами поросших травой могил. Возвращаясь к машине, опер дышал полной грудью. Это было совершенно новое для него ощущение. Во-первых — прокуренные легкие. Во-вторых — само кладбище: каждый раз, покидая город мертвых, Буров чувствовал, как его сердце сжимается какими-то безжалостными кармическими тисками. Лекарство от этого у Бурова всегда было только одно — выпивка.
Через полчаса Буров подъезжал к ЦРБ. Оставив машину на стоянке перед шлагбаумом, ограждавшим территорию больницы, Буров направился пешком к хирургическому отделению. Миновал основной корпус и стоявшее позади родильное отделение. Около роддома бродил нервный парень, возбужденно бубня по телефону:
— … Не говорят ничего, уроды! Я как на иголках уже!..
Буров улыбнулся, продвигаясь дальше. Хирургия была сразу за терапевтическим отделением — трехэтажное здание из красного кирпича стояло буквой Г. Между крыльями хирургического отделения был разбит крохотный круглый сквер со скамейками и широкой клумбой в центре. Цветов там никто не сажал — а может быть, сажали, но их кто-то срывал — но место было тихое и даже красивое.
Подходя к скверу, Буров остановился.
На одной из скамеек, спиной к Бурову, сидели двое. Обоих опер узнал сразу. Володя в спортивном костюме. Его короткостриженный затылок с родимым пятном слева от позвонков, как у деда. Рядом сидела девушка. Конский хвост, платье в цветочек. Вера Зеленская, следователь СО Елецкого ОВД.
Володя здоровой рукой обнимал Веру за плечи и что-то ей рассказывал. Даже на расстоянии Буров увидел, что Вера тепло улыбнулась ему в ответ и осторожно, чтобы не потревожить рану на его груди, положила голову Володе на плечо. Володя в ответ поцеловал ее волосы и легким движением руки прижал девушку к себе.
Буров улыбнулся. Медленно закурил, наблюдая за парочкой. И, развернувшись, осторожно, чтобы — не дай Бог! — не привлечь к себе внимание и не помешать им, двинулся назад.
Буров медленно брел по тропинке между больничными корпусами, улыбался — и смаковал внезапно появившееся в его сердце пока еще робкое и осторожное, но стремительно растущее ощущение давно позабытого им чувства.
Кажется, это было счастье.
И вдруг он наконец понял.
Несмотря на все то, через что они прошли пять суток назад — а может быть, благодаря этому — несмотря на кровь, смерть и огонь, Буров окончательно понял:
Теперь все будет хорошо.
