Бывало, точку в небе он отыщет.
И вот печать, как приговор неверный,
И неба нет для одного из тыщи…
Как будто нету радости в зените…
Как будто все машины пролетели…
Послушайте, парнишку-то
Верните!
Наверное, вы что-то проглядели.
Повесивший плакат остался неизвестным, но стихи вызвали доброе и даже гордое фырканье у медиков.
– Начнем, пожалуй?! – обратился председатель к Донскову.
В это время Галина Терентьевна в коридоре «приканчивала» пачку резерпина, который начала глотать еще вчера, опасаясь, что у нее обнаружат высокое артериальное давление…
XIX
В своём кабинете метался их угла в угол Михаил Комаров, бросая на ходу слова:
– Нет, Григорыч… я решил…. буду проходить медкомиссию здесь.
– И совершите глубочайшую глупость! – тоном духовника сказал Ожников.
– Точка! Что будет, то и будет… я больше не желаю летать контрабандой…
– Вас спишут и выбросят из авиации, дорогой Михаил Михалыч!
– И правильно сделают! Все, Григорыч, нашему союзу конец!
– Какому союзу?
– Ладно, не темни!..
* * *
Вечером Ожников, сидя в кресле, держал на коленях когтистые лапы росомахи. Он поглаживая их одной рукой, в другой медленно покачивалась полная коньячная рюмка.
– Давай еще по капельке… За инвалида Комарова! За Донскова в белых тапочках! Представь, Ахма, приезжает он в управление, берет мое личное дело… и узнает, что я летал на планерах к белорусским партизанам и получил за это награду. Кто летал, он знает наперечет. Поименно. Их и было-то раз-два! А я, Ахма, там не числился! – Ожников помочил коньяком сухие губы. – Он обязательно зайдет в конференц-зал управления и увидит фотографию тех лет. Да, ту, которую я сорвал. Ее копия опять висит. Увеличенная, она уже попала в Музей Славы города. Там я великолепен! В комбинезоне, кожаном шлеме, летные очки во весь лоб, штурманский планшет на ремне до колен. Поняла? Там я красуюсь в шкуре, взятой напрокат… Он присмотрится и узнает Фиму-кладовщика. Полюбопытствует, откуда же у меня столько орденов и почему фамилия Ожников? Созвучие? Ожников – Мессиожник, какая разница? Но он вспомнит, вспомнит все. И потянут ниточку…
Ожников свистнул тихо. Росомаха, мгновенно задохнувшись от ярости, прыгнула к двери. Она была натаскана на свист еле слышный, с шепотцой.
– Назад! – закричал Ожников и ударил кулаком по подлокотнику кресла. – Вернись! Я не велел тебе! Иди сюда. Лапы! Вот так, хорошо… Так ты поняла меня? Он поинтересуется моей биографией. Спросит, в какой это авиационной катастрофе повредил я ногу, если был хромым с детства? Поняла, Ахма? Он поделится своим открытием с другими. Они, другие, тоже сунут нос в мою жизнь… И… все к черту!
Одним глотком Ожников опорожнил еще рюмку. Вытер губы рукавом халата. Он был спокоен, говорил ровно, тихо.
– И все к черту! Годы, когда я работал инспекторишком по кадрам и потихонечку, исподволь, на бумажном клочке, а потом и на листочках с гербовой печатью делал свою жизнь, рисовал себя, – к черту!.. Я лишил себя удовольствий, бежал из шумных городов сюда, в комариное царство. В тундре деловой человек виден издалека!.. Я пришел сюда, оброс хорошей шерстью. Своим умом, своими делами приобрел крепкую красивую шкуру. А теперь ее сдерут!.. Ты хочешь видеть меня окороком, Ахма?
Ожников потянулся к бутылке на столе, уронил ее. Почти пустую подтянул к себе и опорожнил прямо из горлышка.
– Ты видела, что там живет? – Ожников указал дрожащим пальцем на дверь кладовки, но уже не говорил, а думал про себя, упершись тяжелым взглядом в дверь. «Ты сторожишь живое, Ахма! Там то, что я ласкаю ночами вместо женщины. То, чему я молюсь вместо бога. Там моя любовь, жизнь, страсть! Отец отречется, друг продаст, женщина изменит, бог не поможет, а страсть… Если бы я познал ее раньше! Сладкую, вечную до гроба… Я бы плюнул и на сочиненную биографию, и на сделанную славу. Все тлен, суета… бугры и ямы. Если бы мог, я хоть сейчас отгрыз бы этот хвост! Только страсть – ровная, вечно свежая река, из которой пьешь взахлеб и никогда не напьешься! Не каждому это дано! Не каждому!»
Ожников сжал веки так сильно, что лицо его стало похоже на белый мятый кусок теста. Росомаха заворчала, потянула лапы с его колен. Он схватил их, сжал – зверь заскулил.
– Извини, Ахма! – голос тусклый, раздумчивый. – Тебе ни разу не привязывали к хвосту пустую консервную банку? Ты не металась с ней по кругу, не доходила до исступления? Нет? А я всю жизнь – с консервной банкой на хвосте. И не привык. Иду, бегу, и кажется, все оборачиваются на грохот… Вот и замполит прискакал сюда на грохот. Думаешь, нет? Думаешь, случайность?.. А тебе не снится омут? Бросишь в него камень, а он замрет с открытым, разинутым ртом!.. Нет, тебе, друг, этого не понять. Тебя не будоражили долгие ночи без сна, ты не захлебывалась от страха за день грядущий. У тебя все проще! Теперь и у меня будет просто: серый макинтош с номером и тюремная пайка… А за что, Ахма?! За подделку бумаг? А жизнь? Кто взвесит полную чашу моей жизни без друзей и родных? Ведь мы с тобой бежали, Ахма, и от родных!.. Голубых праведников Донсковых, всех чистеньких и бесполезных ненавижу! А Комаров, Комаров-то каков? «Все, Григорыч, нашему союзу – конец!» Конец? Не-е-т!..
Он с усилием встал, продвинулся к буфету, пошарил на полке. Задребезжали стаканы, что-то упало на пол, разбилось, остро запахло валерьянкой.
Ожников опять сел рядом с росомахой. Погладил ее. Шершавый горячий язык лизнул его руку.
– Спасибо, Ахма! Еще поживем. Ведь ты сильная – можешь рассечь горло оленю. Можешь? Я знаю. Мы своего не отдадим, Ахма! Еще поохотимся… – Слова ледяные, врастяжку. – А может, повиниться? Пяток лет отработать киркой и в пятьдесят начать новую жизнь? Но тогда лопнет пуповина, связывающая меня с жизнью. – Ожников снова указал пальцем на дверь кладовки. – С жизнью!.. Можно смыться. Но я не хочу! Я уже не мальчик Фима… Ты и то заскулила, когда я сжал твои лапы…
* * *
А в клубе шло собрание.
Медицинская комиссия допустила к дальнейшим полетам всех, кроме командира эскадрильи Комарова, – его отстранили от летной работы на три месяца из-за нервного истощения организма. Настоятельно рекомендовали курортное лечение, а в личной беседе председатель комиссии посоветовал командиру упорядочить быт, поставить крест на жизни вдовца.
– В неблагоприятных условиях напряжение скапливается в организме и разрушает его. Ранние морщины – первый признак аккумулированной усталости, – сказал он.
На собрании врачи говорили о профилактике здоровья, напоминали о приемах первой медицинской помощи при неожиданных травмах, приводили положительные и негативные примеры.
Когда подошел черед председателя комиссии, его спросили, что же случилось с Федором Ивановичем Руссовым и Павлом Комаровым.
