– Я не могу поддерживать то, что не считаю верным, – глухо сказал Перелыгин, глядя в лакированную поверхность стола.
– Что это означает? – насторожился шеф.
– Ничего особенного. – Перелыгин натянуто улыбнулся. – Приезжает на прииск кто-нибудь из райкома – и давай тормошить: чего отмалчиваетесь, задайте начальничкам пару-жару, зажирели тут, а я всё – на карандаш, пускай попробуют не отреагировать. К чему людей лбами сталкивать? Директор на прииске за ночь домов не настроит, запчасти и колбаса с неба не спустятся. Все предложения связаны с финансированием, но у Комбината лишних денег нет. Тогда зачем говорильня, или это и называется перестройкой массового сознания?
– Подождите, подождите, – поморщился шеф, поднимая руку. Жест получился несколько торжественным, а во взгляде мелькнула снисходительность. – О чем вы? Речь о системе! – Шеф помолчал, подбирая правильные слова, вытянул руку ладонью вверх, будто держал на ней эту систему, прикидывая на вес. – Речь о цивилизационных процессах! Идут сдвиги исторического масштаба, слом старого сознания, тут всякая глупость возможна. Мы их еще много наделаем, это я вам обещаю. Особенно на местах. Там у вас сплошь изобретатели. И надо об этом умело говорить, вот и пишите, не молчите.
– Кто же это напечатает?
– Вы заставьте меня ночку помучиться – ставить или не ставить, – а потом говорите, кто да что.
– Тогда давайте я расспрошу людей, чего они на самом деле ждут. Откровенно. Кусков пять-шесть.
– Вы за событиями следите? – Шеф встал, заходил по кабинету под щелчки шагомера. – Газеты читаете, телевизор смотрите? Все давно поняли, чего хотят. Америку открыть вознамерились? Поздно. Люди свободно об этом говорят, а вы будто оглохли.
– Это мы за них говорим. – Перелыгин угрюмо уставился в полированную крышку стола. – Есть, конечно, активисты…
– Странные у вас мысли, не пойму, куда вы клоните. По-вашему, что же, перемены во вред обществу?
– За всех не скажу, а большинство не понимает, что происходит. Люди жили по известным им правилам. Правила выбрасывают на свалку, других не предлагают, лишают людей здравого смысла и житейской мудрости. Но не спрашивают, что они сами готовы выбросить, а что нет. Вот и давайте спросим.
– Вы в столице этих мыслей нахватались? – неожиданно спросил шеф. – О чем еще говорят?
– Что все кончится номенклатурной революцией или чем-то в этом роде, не знаю. Хаосом, из которого неизвестно что вырастет, – брякнул Перелыгин и пожалел – понавыдумывает теперь черт-те чего.
Шагомер смолк. Шеф постоял у окна, глядя на улицу, потом медленно устроился напротив.
– Валяйте, пишите. Покрутитесь недельку в редакции, пообщайтесь с отделами, освежите впечатления и работайте.
«Он хочет иметь против меня козыри, сданные моими же руками, – подумал Перелыгин. – Понадобится – признает их не соответствующими духу времени, а нет – даст как новый взгляд».
На самом деле, что понадобится завтра, мало кто понимал – вокруг кружили воздушные мозаики рушившегося времени, смешиваясь с фрагментами непонятного, объединяя несоединимое.
– Я призываю вас к мудрости, – неторопливо сказал редактор. – Учитесь справляться со своими противоречиями. Не всегда следует брыкаться и плыть против течения. Случается, оно несет в правильном направлении. Не задирайте Сороковова. Покритиковали – в другой раз найдите положительную тему. Здесь многие, – шеф многозначительно помолчал, – считают его толковым руководителем.
– Знали бы они, какую он им потемкинскую деревню подсунул, – ухмыльнулся Перелыгин, – по последнему слову техники.
– Вы о новом прииске, о письмах Пилипчука? – Редактор вздохнул, посмотрев на Перелыгина с любопытством, как смотрит врач на редкое проявление болезни у пациента.
– Да, шагающие экскаваторы, погрузчики, самосвалы – все сверхмощное. Не проект – сказка. В Москве прослезились – ускорение в чистом виде, свежий дух времени. Денег отвалили, а проект – липа.
– Давайте без оценок, – строго сказал шеф. Он не любил чужих категоричных суждений. – Были проверки, есть заключение экспертизы? Нет? Так не горячитесь! По-вашему, везде дураки? Или главное, чтоб против течения?
– Конечно, не дураки, чтобы такую сладкую песню портить, а за пять лет много воды утечет.
– Выкладывайте аргументы.
– Наши посчитали: золото есть, но очень низкое содержание, низовья большой реки, объемы переработки – мама не горюй. Пилипчук, кстати, в снабжение переведен, хотя все по полочкам разложил, расчетную производительность опроверг, но проект Объединение придумало.
– А Пухов? – Шеф задумался.
– Он себе не враг, – пожал плечами Перелыгин. – Вот вам и перестройка сознания.
– Не так, не так! – нервно остановил шеф. – Вы не разобрались. Что плохого в новом современном прииске?
– Я и говорю, дело не в прииске, а в технике, которую хотят использовать. Проектом воображение поразили. – Перелыгин чувствовал, что разговор идет куда-то не туда, но останавливаться было поздно. – Вот когда себестоимость грамма подсчитают, поразятся еще больше.
– Не лезьте в это… – Шеф, замявшись, внимательно посмотрел на Перелыгина. В его взгляде угадывался какой-то зреющий замысел, в котором отводилось место и Перелыгину. Наконец он поднялся, давая понять, что разговор закончен. – Пусть сами разбираются, мы ничего изменить не можем, а в драку надо кидаться, когда от нее толк есть.
– Во всяком случае, поставку одного шагающего экскаватора остановить удалось, другой в пути. – Перелыгин помялся, не очень понимая, о чем еще говорить.
– Не лезьте, – более строго повторил шеф. – Так вы свою войну у Сороковова не выиграете. – Он протянул руку. Перелыгин пожал мягкую ладонь, вышел в коридор и поплелся к Старухину заведующему отделом промышленности. Там уже сидели несколько человек, наблюдая за процессом чистки рыбы.
Старухин – невысокий широкоплечий, темноволосый, с черными глазами, из которых то и дело выскакивали веселые чертики, – был любимцем половины редакции и нелюбимцем другой ее части. Он все делал с таким видом, будто в ту минуту и получал главное удовольствие в жизни. Даже от чистки рыбы. Чистка велась по особому методу: очень острым ножом срезается тонкая полоска кожи со спины и брюшка, кожа снимается с обоих боков двумя кусками. Затем рыба разрезается по хордовой линии от хвоста до головы и освобождается от костей.
Несколько лет Старухин перечитывал Маркса, получив прозвище Марксист. Он убеждал окружающих, что власть давно игнорирует Марксово учение, отчего все беды в экономике. Шеф называл Старухина ревизионистом. Даже предупредил Перелыгина, чтобы тот был поосторожнее. Перелыгин передал разговор Старухину.
Тот, смеясь, отмахнулся: «Знаю, он всех предупреждает».
В последнее время при помощи Маркса пытались развить идею эксплуатации рабочих государством. Старались придать новый оттенок знакомым со школы понятиям: «прибавочная стоимость», «класс» и «классовая борьба». Эксплуататором объявили номенклатуру. Здравомыслящие люди терялись: почему подобный бред заполняет партийные газеты, журналы, радио и телевидение? Кто с кем и за что тут борется? Сторонников идей примитивного «марксизма» Старухин убивал прямым, как гвоздь, аргументом: если рабочий – иждивенец, при чем тут эксплуатация? Иждивенца кормят за свой счет. Ответить никто не мог, но шеф беспокоился – не хватало оппозиции под носом.
