– Вот устроимся в Москве, мам, – стараясь придать уверенность голосу, сказал Перелыгин, разглядывая еще довольно гладкое лицо Веры Владиславовны, ясные карие глаза, густые, элегантно стриженные, изрядно тронутые сединой волосы, тонкие в кисти маленькие руки с музыкальными пальцами, – заберем тебя к себе, хватит уже одной мыкаться.
Вера Владиславовна благодарно посмотрела на него, улыбнулась, покачав головой:
– Поживем – увидим. Ты обо мне не беспокойся, силы пока есть, а обузой тебе быть не хочу. Возвращайся только поскорее, уж очень ты далеко. – Она помолчала. – Ты знаешь, я не в восторге от вашей затеи, не люблю Москву, но тебе, наверно, так будет лучше. – Вера Владиславовна вновь замолчала, с грустью кивая головой своим несбыточным мыслям. – Вот в Ленинград я бы поехала, – думая о чем-то своем, тихо сказала она.
Около двух пополудни они с Савичевым встретились у фонтана на Театральной площади.
– Что ни говори, а лето – время женского триумфа. – Перелыгин проводил сияющими глазами убийственные ноги в невообразимо короткой юбочке. – Вся красота напоказ. Ты замечал, что зимой красивых женщин как бы и нет, словно птички певчие куда-то деваются, одни вороны кругом.
Они постояли возле фонтана, вдыхая прохладу, идущую от воды, поглазели на разморенных жарой прохожих.
– Ну, куда прикажешь тебя вести, поди, и дорогу-то позабыл? – Савичев привычно взглянул поверх очков.
«Почему я ищу в его словах какой-то потаенный смысл? – подумал Перелыгин. – Даже не смысл – интонации, почему я напрягаюсь? Такого раньше никогда не было».
– Надоели рябчики в сметане, опротивели фазаны с апельсинами, – замахал он руками и, споткнувшись на полуслове, довольный внезапной верной мыслью, поднял указательный палец. – А не посетить ли нам, старичок, то место, откуда стартовала мечта о высоких широтах, наш милый, родной гадюшничик, обмозговать, не пора ли вывесить там мемориальную доску в память о славном событии.
– Ты по-прежнему велик, – почтительно склонил голову Савичев. – Закольцуем тему. Гениально! Обсудим возвращение блудного сына.
Они пошли по живописной улочке, состоящей из бывших купеческих домов с магазинчиками и лавками. Возле известной торговой точки огромным головастиком пульсировала очередь, состоящая преимущественно из мужской части населения. К хвосту очередь делалась тоньше, интеллигентней, а у входа «головка» ее расширялась, уплотнялась «внеочередниками», бурлила, страдала, кричала, находясь в том взрывном состоянии, когда одно неосторожное слово способно стать спичкой, брошенной в бочку с порохом.
– Примкнем и мы к народному протесту против «сухого» закона! – весело крикнул Савичев, сделав вид, что готов всей своей массой вонзиться в «головку», прямо в ее кипящий «мозг».
– Ты что? – схватил его за руку Перелыгин. – Лучше порадуем буфетчицу Валю рекордной выручкой.
– Не-е-т, – заупрямился Савичев. – Традиции надо чтить и соблюдать, сейчас все будет.
Они завернули в тихий переулок, прошли во двор магазина, Савичев нырнул в какую-то дверь и вскоре появился довольный, с внушительным свертком из грубой коричневой бумаги.
Все так же крашенная перекисью Валентина несколько секунд узнавала их, наконец ее широкое лицо расплылась в улыбке, сверкнув в разрез ярко-красных губ золотыми коронками. Она не слишком постарела, но еще добавила весу, превратившись из пышки в толстуху, что, наверно, и спасало ее довольно привлекательное лицо от морщин, а тело – от дряблости.
– Где же вы пропадали, соколики? – Она быстро оглядела их цепким, наметанным взглядом, расставляющим каждого посетителя по ступенькам своей иерархической лестницы. Когда лестница кончилась, в ее мозгу, как в микросхеме, что-то засбоило, светло-серые глаза, внезапно потерявшие контакт с «аналитическим центром», заметались, ища новой информации. С особой осторожностью ее взгляд ощупал белоснежные джинсы на Перелыгине, от которых за версту несло валютой или совсем уж сумасшедшими деньжищами. – Это хорошо, что старых знакомых не забываете, – засуетилась она, поглядывая на сверток. – Это правильно, не надо в колодец плевать, который тебя водицей поил.
– Сегодня водицу не употребляем. – Перелыгин похлопал по свертку. – Но от поесть не откажемся. Короче, Валя, гуляем! Как всегда.
– Ступайте за свой столик. – Она с готовностью кивнула в пространство зала. – Я принесу.
Они встали под изрядно выцветшим запрещением распивать принесенные спиртные напитки.
– Душевно. Встречали бы так везде! – мечтательно изрек Перелыгин, рассматривая поставленную Валентиной еду.
– Возвращайся, глядишь, и встретят. – Савичев погладил бороду. – Далась тебе Москва. Пора нам вставать у руля. Мы, конечно, из обоймы подвыпали, но фарт на нашей стороне. – Он весело подмигнул, разлил по стаканам портвейн. – Новое время новых людей востребует, а мы с тобой старые новые и есть, с какой стороны ни глянь, плюс незапятнанная репутация с северным коэффициентом и, добавлю, с жизненным опытом.
– Для начала хорошо бы усвоить, куда рулить? – Перелыгин повертел в руках стакан, отпил терпкой золотистой жидкости. – Я вижу только разрушение.
– Ты все еще ищешь глобальный смысл? – Брови Савичева выгнулись в насмешливом удивлении. – Брось, старик, больше никто в первую очередь о родине не думает. Думают о себе. – Его взгляд сверкнул в стеклах золотых очков, побродил по залу, освещенному солнцем сквозь стеклянную стену и вернулся к Перелыгину. – Это и есть новый глобальный смысл – думать о себе, о близких, а мне, заметь, своих двоих поднимать и новую семью строить.
«Почему он так говорит? – подумал Перелыгин, тут же возразив себе: – А что я брюзжу, в чем он не прав? Мне неприятно, что так говорит именно он. И что? Разве стремление к благу аморально? Правда, за разговорами о нем упускается или умышленно искажается суть. За несколько лет надлежащая мера своекорыстия оказалась очень превышенной. Стоило силам, сдерживающим ее, ослабнуть, отовсюду полезли мелкие лавочники. Они и расшатывают прежние отношения и взгляды, тащат за собой тех, кто сам не перешагнул бы черту. Но Егор не лавочник, или время изменило и его?» – Прячась за улыбкой, он рассматривал Савичева, удивляясь и раздражаясь своим подозрениям.
– Помнится, десять лет назад за этим столом, – Перелыгин очертил жестом пространство забегаловки, – мы с тобой рассуждали о благах, и истина для нас была однозначна, без оборотных сторон – ехать и зарабатывать своим горбом, классическая ясность – «да» без альтернативы.
– Разве мы тогда не о себе думали? – С легкой снисходительной улыбкой Савичев через стол положил руку Перелыгину на плечо. – Я же тебя не банки грабить зову. А в том, что возможностей заработать становится больше, нет ничего плохого.
– Ты забыл, старичок, про свою поездку на БАМ? – Перелыгин разыграл удивление, злясь на себя за фальшивые нотки, за эту дурацкую словесную игру. – Мне кажется, кроме желания благ, было кое-что еще.
– И почему я не чую на своем горбу сладкой тяжести честно заработанных благ, – махнул рукой Савичев. – Надо было до пенсии ради них сопли морозить, а зачем мне блага на пенсии?
