– Вытянет твой Крупнов на Героя? – Касторин что-то черкнул в блокноте и тут же убрал его в карман.
– Это уж как фишка ляжет у наших небожителей, – сказал Перелыгин, наблюдая за стайкой куропаток, летящих к дальнему берегу. – Кто Делярову на небесах Звезду перечеркнул? То-то и оно. Как там написано, так и будет. Я свое дело сделал – восславил на всю катушку и, заметь, ни разу через коленку себя не ломал.
– Что верно, то верно. – Касторин смахнул торчавшую, по обыкновению, на макушке шапку и бросил ее на сиденье рядом с водителем. – Без тебя у них черта с два что вышло бы. Можешь книжку делать.
– Заказали уже. – Перелыгин откинулся на спинку сиденья. Ему впервые предложили написать небольшую книжку, и он уже представлял, как будет работать над ней. – Мы еще Петелина привлечем, – потянулся он с удовольствием от теплого уюта кабины, от весны за окном машины, от хорошей компании, от дороги, от того, что жизнь прекрасна и бесконечна. – Пусть только свой миллион отгрузит. Как ахнем двумя стволами!
– Заманчиво, – насмешливо покосился Касторин. – Комбинат нам «большое спасибо» выпишет. – Про себя подумал, что Перелыгин будто нарочно ввязывается в драки, ведомый своими представлениями об устройстве жизни. Не отбурлила еще молодость. Но как грустно, если расставание с ней мы измеряем отдалением себя от рискованных решений. «А может, – думал Касторин, – Перелыгин так ищет смысл в нашей работе с плохо осязаемыми результатами, в которой он, Касторин, больше не испытывает неудовлетворенности. Но ведь это конец». – Он грустно улыбнулся, отвернулся к окну и закрыл глаза.
Перелыгину не дремалось. Им овладевало приближающееся лето. Хотелось прожить его с толком. «Может, отпуск? – мечтал Перелыгин. – Провести июль-август на Лабынкыре. Написать книжку, накоптить на всех рыбы, глядишь, кто в гости залетит. Книжку-то надо начинать». – Он вернулся к мыслям о Крупнове.
Ему нравилась история, связанная с Крупновым, она казалась правильной, и он гордился своей причастностью к ней. Что бы ни говорили, а это он угадал, довел Крупнова до рабочей аристократии, сделал лучшим в Объединении, да и в отрасли. Когда они познакомились лет семь назад, Крупнов работал простым бригадиром горняцкой бригады. В долине Туостаха шахты были неглубокие, метров тридцать-сорок, и нарезались на год-два. За десятилетия долина покрылась бесконечной чередой серых пирамид из эфелей – отмытой от золотого песка породы. В тот его приезд на прииск они ужинали с директором, и Перелыгин полушутя предложил сделать Крупнова Героем.
– А что… – поразмышлял минуту-другую директор. – А что! Сделаю. Переведу на хозрасчет, без халтуры, как положено, а вам перышко золотое отольем, высшей пробы, только пишите! А? Что скажете? – Довольный, он прошелся по комнате, остановился у столика, над которым на ковре висели ружья и бинокль. – Только это должно стать нашей тайной сделкой. Вроде как у Мефистофеля с доктором Фаустом, помните? – Он раскатисто хохотнул.
– Я готов. – Перелыгин потер руки. – Только какая роль отводится мне? Дьявола предложил-то я? Но я же и душу свою продаю.
– Не потребуется, все сделаем по-честному. – Директор разлил коньяк по фужерам. – Пальму первенства я вам уступаю по праву, но обе роли – ни за что. Тем более что история про Дьявола с Доктором – об одном человеке. Они в нас, родимые: и Бог, и Дьявол. Как же в такой компании без Доктора? Мы каждый себе Доктор и есть.
Давайте скрепим нашу сделку. – Директор поднял фужер. – Не беспокойтесь, – отмел он сомнения, – все будет по-настоящему, хоть диссертацию пишите.
«Если так, – подумал Перелыгин, – это и впрямь диссертация».
– Не боитесь, что вам по рукам надают, скажут, любимчиков разводите? – Перелыгин загорелся идеей.
– Какие ж любимчики, если вкалывают больше других? – возразил директор. – Можешь работать лучше – получи в первую очередь. Разве не справедливо? На кого полководец рассчитывает в сражении? На гвардию! Она решает исход сражения. А если будет голодной, невооруженной, оборванной? Это уже не гвардия, а полк голодранцев.
– Другие скажут: дайте нам такие же условия! И будут правы.
– А нам того и надо! – засмеялся директор. – Сначала позавидуют, а там, глядишь, раскачаются, как про зарплаты узнают. Давно хочу свое болото растормошить. – Он пристально посмотрел на Перелыгина – правильно ли тот все понял? И громко хлопнул себя ладонью по коленке: – Значит, договорились!
Крупнов слышал, как осторожно встала жена. Он хотел подремать еще, но вспомнил про свой день рождения, лениво соображая: сорок – это половина жизни? Или неведомая середина ее позади? Редко удавалось так полежать, потихоньку ворочая случайные мысли, слушая тихие постукивания, доносящиеся из кухни. Его день рождения лишь на неделю не совпадал с приездом на прииск. Последний раз дома, в родной Киргизии, отмечал свое двадцатилетие. Он попытался махом, одной мыслью охватить два минувших десятилетия, как охапку поленьев, почувствовать их как одно целое: с хорошим и плохим, счастьем и горем, но подумал о Евгении, представив, как она хозяйничает у стола.
Прошлое горе шевельнуло память, отбросив его на пять лет назад. Тогда скорая болезнь унесла жизнь первой жены. С холодной медлительностью приходил он в себя вместе с дочками четырех и семи лет. Спасибо людям. Соседские женщины по очереди присматривали за девочками. Стали подговаривать и жениться. Даже директор прииска, как-то облазив шахту, за чаем в вагончике, поглядел на его лицо с серыми ввалившимися глазами, посоветовал: «Женился бы ты, Сергей. Вон, на кого похож».
«Да кто ж за бобыля с двумя девками пойдет?» – усмехнулся он.
«А ты присмотрись хорошенько. – В голосе директора слышалась напористость. – Хорошенько присмотрись! Жизнь не такие клубочки разматывала».
Головой покивал, а про себя подумал: «Если и пойдут, так из жалости. Нет уж, как-нибудь сами».
Натура бунтовала, но здравая мужицкая мыслишка скреблась тревожно: как сами-то выкрутимся? Заставая вечерами учительницу старшей дочери Евгению Никитичну, никак не связывал это с собой, а смущенно благодарил за помощь в учебе, за присмотр, особенно когда та, кляня себя за навязчивость, кормила его ужином.
Как-то он вернулся попозже – раздавили после смены с мужиками по маленькой. Девочки спали, Евгения Никитична собиралась домой, но задержалась, стала разогревать ужин. Он что-то рассказывал про шахту, про бригаду, и его взгляд упал на ее крепкие ноги, бедра, угадывающиеся под свободной юбкой. Ее склоненная поза притягивала, волновала. И вместе с волнением откуда-то из глубины рванулось искавшее выхода злое отчаяние: «Жалеет! Ишь, старается! Одинокая, цветущая баба, да не про твою честь!» И в минуту, когда она, что-то уловив в паузе, внезапно оборвавшей разговор, повернулась к нему лицом, он молча сгреб ее, легко вскинул на руки и понес в комнату.
Она ушла, не взглянув на него, молча. Он не задерживал, не пытался загладить вину, прятал глаза, стыдясь мелькавших в беспокойной памяти подробностей. Больше всего ему хотелось провалиться в свою шахту.
