– В конце недели? – легко согласился Митрохин.
– Может, и в конце, – кивнул Любимцев, думая о Клешнине. – Может. Знать бы, кто нашей судьбой управляет.
– А узнал бы, – прищурился Митрохин, – о чем попросил бы?
Любимцев пожал плечами, задрал голову, глядя в небо. В прозрачной вышине плавно кружил орел. Даже отсюда впечатлял громадный размах его неподвижных крыльев. Орел описывал широкие круги, рассматривая и запоминая все, что происходило под ним, точно собрался улетать навсегда.
Любимцев постоял еще с минуту и от души расхохотался.
– А не знаю! Ничего, наверно, не попросил бы.
– Вот и я не знаю, – разогнал густые брови Митрохин. – Чего просить-то? Война была, а я себя счастливым чувствовал. Разве такое может быть, чтобы вокруг смерть, а ты – счастливый? – Он вопросительно посмотрел на Любимцева. – Выходит, может, хотя и не должно. – Митрохин прерывисто вздохнул, связал удочки, по-хозяйски огляделся.
По малоприметной дорожке берегом реки они вернулись в поселок.
Галина стояла у окна на кухне, одетая к работе. Поверх блузки на чуть приподнятые плечи накинута тонкая серая кофточка. «Кто их учит так кокетливо ежиться, втягивая в плечи слегка откинутую назад голову», – вскользь подумал Любимцев. Ему показалось, будто Галина так и простояла остаток ночи, ожидая его, чтобы поразить своей статью и красотой. Вот только глаза были влажными и красными.
На плите остывала сковородка с обжаренными кусочками сала для яичницы.
– Ты был у нее? – Галина еле сдерживала дрожь и, испугавшись своего вопроса, возможного ответа, стала похожа на несчастного зверька, загнанного в угол.
– Фу ты, – выдохнул Любимцев. – Я уж подумал, что случилось. Ты меня не пугай. Не спалось, вышел подышать, Митрохин мимо едет, утащил на рыбалку. Есть не буду, сыт.
Он наклонился, взял ее за подбородок, легонько повернул голову и посмотрел в глаза, будто взглянул в окно на промозглый серый вечер.
– Не оставляй меня больше так, – хлюпая носом, прошептала Галина, доверчиво прижавшись к нему всем телом.
В конторе Любимцев быстро прошел в кабинет. Секретарша Инна Михайловна, маленькая, резвая хохотушка, вступающая в пору второй молодости, возилась с чайником. Ее стремительные черные глазки, как дождевые струйки, забарабанили по Любимцеву, непостижимым образом оценивая сразу все – костюм, рубашку, галстук, отутюженность брюк, чистоту ботинок, настроение. Задержавшись на лице, отыскали признаки легкой усталости и, довольные, завершив осмотр, расплылись двумя теплыми лужицами, в которых заиграли веселые солнечные зайчики. Директор выглядел уверенным и бодрым, готовым к «бою».
Как настоящая секретарша, Инна Михайловна была осведомлена обо всем, что происходило в приисковой жизни. Многие намеренно посвящали ее в свои и чужие тайны, зная, что Инна Михайловна доведет их до директора, и она умело манипулировала заинтересованными сторонами.
Десятки глаз внимательно следили за директорским романом, и кто с сожалением – жаль терять толкового начальника, кто со злорадством – учить надо этих выскочек – ожидали развязки.
– Сводка на столе, звонков не было, – доложила Инна Михайловна, наливая чай. – Звать народ?
– Нет, только чай. – Любимцев с галантным поклоном открыл дверь в собственный кабинет, пропуская вперед Инну Михайловну.
Освободив поднос, Инна Михайловна чуть-чуть задержалась. Любимцев вопросительно взглянул на нее.
– Обедать будете здесь или на участке?
– Там посмотрим… – Любимцев неопределенно повертел рукой.
Инна Михайловна повернулась и направилась к двери. Она шла, легко ступая в туфлях на высоких каблуках, плавно покачивая бедрами. Как большинство маленьких женщин, она обожала высокие каблуки, которые придавали стройность ее слегка полноватой фигуре. Внезапно дверь широко распахнулась, на пороге возник невысокий человек в штормовке вместо пиджака. Инна Михайловна ойкнула, подвернув ногу на высоком каблуке, и, взмахнув подносом, будто веером, упала прямо на Клешнина.
– Вот так встреча! – Клешнин крякнул, помогая ей обрести равновесие, включил свое неотразимое обаяние.
– А меня, с дороги, чайком не побалуете?
– Конечно, – пискнула Инна Михайловна и юркнула в дверь.
Клешнин оглядел скромный кабинет, прошелся, разминая ноги, остановился у окна, за которым редкой рощицей вперемежку росли лиственницы и березки. Солнечные лучи путались в их кронах, зажигая полянку яркими пятнышками – будто цыплята копошились в зеленой траве.
Все сейчас интересовало Клешнина. Он осторожно впитывал чужой мир, прислушиваясь к своим впечатлениям, словно врач к сердечным ритмам. Как многие мужчины маленького роста, он считал себя физиономистом. Возможно, потребность хоть что-то прочитать по лицу, увидеть в глазах, понять чужой умысел возникла еще в детстве – чтобы угадывать намерения более рослых и сильных сверстников; позднее – чтобы не нарваться на беспощадную девичью насмешку, затем – для безошибочного выбора женщины, которая рост мужчины не считает основной добродетелью.
Кивнув на сводку, лежащую на столе, спросил:
– Как?
– В порядке. – Любимцев машинально заглянул в сводку, но без волнения. – Не у нас на подземке история вершится: шахты на бедных россыпях – тупик. – Любимцев поморщился. – Инерция губит.
Клешнин слушал, откинувшись на стуле, лицо его казалось застывшим, только глаза выдавали интерес. Наибольшую опасность представляла рожденная его воображением конструкция, которую он собирался возвести. И чем полнее воображение прорисовывало ее детали, тем сильнее он верил в нее, она врастала в душу, становилась навязчивой идеей, когда невозможно было согласиться даже с частичным ее разрушением. Ему нужна была удача! Нужна была хорошая руда!
– Возможно, у нас появится шанс… – Клешнин отхлебнул чаю. – Но надо отыскать сурьму. Определены три перспективных зоны и одна здесь. Найдем первыми – получим все.
– Антимонита тут сроду не было, – пожал плечами Любимцев.
Куда клонит Клешнин, при чем тут сурьма? Мерой жизни и смерти здесь было и есть золото. Оно ссорило и мирило, снимало с работы и назначало на должности, отнимало и возвращало надежду.
– Давайте-ка прокатимся на шахты. – Клешнин встал.
До участка было километров пятнадцать. Иногда дорога отступала от берега, и река убегала прямо в тайгу.
– Не находите, что красота в природе как мозаика складывается из множества отдельных красот? – Клешнин повернулся к окну машины, наблюдая зеленый склон сопки. – Везде можно найти свою. Вон, посмотрите, тальник на камнях пророс, до чего хорош!
– Человеку слишком многое от природы надо, пусть художники с красотой разбираются, – неохотно отозвался Любимцев. Его сейчас занимали совсем другие мысли.
– Не верите, значит, что мир спасет красота? – улыбнулся Клешнин.
