Мы с Рощиным много говорили о странностях человеческой натуры. Как тот, кто делил с тобой тяготы и опасности маршрута, спал в одной палатке, тащил тебя на себе, отдавал тебе последнее, как может тот же самый человек вдруг, когда ему ничего и не грозит, когда не решается вопрос «жить или не жить», просто ради мелочного благополучия или из зависти предать, сподличать? Я не знаю ответа. Кто-то скажет про совесть, но у каждой совести своя незримая черта, до которой она не тревожит человека. И у всех эта черта разная.
Вообще-то вокруг открытия любого крупного месторождения, сулящего награды, плетутся интриги, поднимается мутная вода борьбы за первенство. События отматываются назад, их стараются откорректировать по-новому: о ком-то «забывают», кого-то оттирают, а иного отбрасывают. Так случилось и с Сентачаном.
Но сначала был Клешнин. На наш прииск он приехал с директором Комбината разбираться, почему меня хотят убрать. А причина простая. Все наши запасы, как я уже упоминал, доставались большой кровью и держались на честном слове, вот я и не позволял хищничать.
С Клешниным мы долго беседовали, понравился он мне. Я ему, конечно, – про Унакан. Очень его это заинтересовало, и он говорит: собирай манатки, хватит здесь воевать, возвращайся в экспедицию, там большая работа намечается, а тут и без тебя разберутся, все объекты передают экспедиции – конец самодеятельности. Для прииска труднее стало, но с государственной точки зрения – правильно.
А на Сентачане события развивались споро. Уже в следующем году Матвей Деляров выявил в коренном залегании золото-сурьмянную жилу, к ней подобрались канавами, и открытие, можно сказать, состоялось. Дело оставалось за разведкой. Руководил разведочной партией Ямпольский. Провел работы быстро, всего затри года, и с отличными результатами. Правда, потом началась возня: кто первый, кто второй, третий… кто был на совещании, кто не был, кто давал распоряжение, кто не давал, чья где подпись стоит… Сомнений не вызывал только Деляров. Речь шла о Государственной премии и орденах. Делярову даже прочили Героя. В числе претендентов был и Остаповский. Но главное-то: открыто уникальное месторождение, надо строить рудник, обогатительную фабрику. Комбинат получал очень большие средства.
Когда еще шла разведка, я пошел к Клешнину. Он был в отличном настроении. Я уже знал о его авантюрном характере и предложил ему начать разведку Унакана. Я говорил, что, если мои расчеты подтвердятся, он получит крупное рудное месторождение золота, еще один рудник, который окупит все затраты. Мне показалось, он загорелся, хотя и не подал виду. Обещал подумать. Но я совершил ошибку – еще раньше о своей идее рассказал Остаповскому, а тот сидел на чемоданах, ждал перевода в Москву. Он испугался. Узнав про разговор с Кпешниным, позвонил в министерство, и оно установило особый контроль за целевым использованием средств на разведку Сентачана. Клешнин на рожон не полез. Возможно, понял, что сразу два таких дела не потянуть. Мне он сказал, что надо ждать.
Перелыгин отложил тетрадь, почувствовав голод. Пошел на кухню, поставил чайник. В холодильнике съестного не оказалось, кроме куска вареной оленины. Пока чайник закипал, он сделал пару бутербродов, положив на мясо аджику – прокрученные в мясорубке помидоры с чесноком, перцем и солью, которой его снабжала жена Любимцева Галина.
Пока ел, пытался выстроить все известное ему об Унакане в логическую цепочку. Поговорить бы с Клешниным. Почему у него не дошли руки до Унакана позже, когда Сентачан разведали и строили рудник? Но Клешнин был далеко, а те, кто рядом, вели странную игру. Хотел ли Остаповский на самом деле помешать Клешнину, или это фантазия Вольского? Может, целью Остаповского был именно Вольский, остававшийся здесь, тогда как сам он переезжал в Москву? Но какой в этом смысл?
Перелыгин подумал о переменчивости жизни, ее зависимости от тайных механизмов, что приводятся в действие неизвестными людьми, и о неизменности природы. Эти сопки за его окном и те горы за ними простояли тысячи лет и простоят еще тысячи, храня свои загадки и сокровища, ради которых вокруг копошатся люди. Строят города и поселки, а потом бросают их, как только иссякнет очередная жила. Кто же защитит эту землю? Малочисленное коренное население оленеводов и охотников? А нам она, выходит, пригодна только для временного проживания? Мы тут не живем до старости, не умираем на ней, как они, не лежим в этой земле, и на наши могилы не приходят дети и внуки, а значит, эта земля хранит только их мудрость и лишена нашей, не соединяясь с ней, не рождая общую большую мудрость. Мы же – живущие тут в разные времена – лишь колониальные режимы, которые постоянно меняются.
Был «Дальстрой», начавший не виданное здесь производство. Оно было допотопным, зэковским. Поэтому после войны оказалось, что богатые месторождения отработаны кое-как. Многое пришлось доразведывать, пересчитывать.
И наладилось, появились внятные правила – вычищать металл дочиста, мыть россыпи с бедным содержанием. Выросли затраты, но Комбинат не снижал, а наращивал добычу. Такое могло позволить себе государство, которое не верило в сказки о философском камне, не могло унизиться до походов за золотом на валютные биржи, а понимало, что это золото не растет на полях, взять его больше негде.
И вот эти правила хотят выкинуть как хлам. Что же останется после нас через каких-нибудь пятьдесят лет? Обозримое будущее сократится до завтрашнего дня.
«Удивительно, – думал Перелыгин, – Сороковов и Деляров идут против правил. Но если Деляров и попал под пресс Сороковова, то для самого Сороковова последствия грозят непредсказуемостью. Почему он готов идти на преступление?»
Перелыгин размышлял о непонятном, странном выборе, причины которого не мог разгадать. Этот выбор объединил двух очень разных людей. Внезапно его поразила догадка. А что, если Унакан – лишь частный случай. Что значит он в масштабах страны? Мелочь! Правильно сказал Деляров: одним больше, одним меньше – не обеднеем. Может быть, дело совершенно в другом: до сих пор геолог стоял на страже интересов государства и страны, но что, если в этой незыблемой основе вот-вот что-то изменится? Ведь и Сороковов обязан защищать интересы государства, потерявшего ощущение опасности, подобно тому, как перестает чувствовать вкус обожженный кипятком рот. Что же, черт возьми, происходит?
Возможно, Деляров уверен, что Унакан ничего особенного собой не представляет, а идея Вольского – лишь красивая мечта! В противном случае слухи, доходившие до Перелыгина, будто Деляров метит на место начальника экспедиции, – вовсе не слухи и Матвею надо громко напомнить о себе после Сентачана.
Тогда, больше двадцати лет назад, удача не пожелала никого изнурять мучительным поиском, выбрала для открытия август – радующий цветом предосенней зрелой красоты, которая с широтой и роскошью медленно задерживается в предвечерних часах еще долгого прозрачного дня.
За год до того на террасе небольшого ручья был поднят штуф. Его анализ удивил содержанием золота и поразительной концентрацией сурьмы. Правда, сначала на эту находку внимания не обратили, а через год вспомнили, поручив Делярову, чья партия проводила полевой сезон неподалеку, исходить долину того самого ручья.
