Без проволочек ему оформили в аренду площадь в магазине, где вскоре на прилавке появились два сверкающих никелем агрегата. Один неустанно штамповал душистые пончики, похожие на небольшие бублики, другой фырчал и шипел, разливая в чашки ароматный кофе. Тема уговорил двух продавщиц пойти к нему, превратившись в работодателя, распорядителя финансов и «буржуя». Он оценил свой пончик в пятнадцать копеек, трезво рассудив, что северный народ мелочиться не станет.
Народ, посмеиваясь, бойко расхватывал горячие пончики. Школьники дружно сыпали пятиалтынные, забегая в магазин после уроков.
Городок ждал результатов. Всех интересовало: стоит ли выделки эта овчинка? Спрашивали и у Темы. Он отвечал честно, в чем был нехитрый расчет. Во-первых, все равно узнают, а во-вторых, не будут завидовать – доходы его не впечатлили. Он даже поделился в местной прессе трудностями развития частного предпринимательства в экстремальных условия Крайнего Севера, но сочувствия не нашел. Горнякам, зашибающим по тысяче в месяц, на Темины трудности было наплевать.
Через полгода Капельдудкина позвали в райком и предложили открыть пельменную в маленьком магазинчике, переехавшем в новое помещение. Он по-собачьи преданно взглянул в ласковое лицо фортуны и метнулся развивать частный сектор. Но, вероятно, он переоценил благосклонность судьбы. Вскоре поломался пончиковый автомат. Японская техника оказалась не готовой к недовложению продуктов, замене масла маргарином и прочим технологическим вольностям. В пельменную зачастили проверки, а к Капельдудкину приклеилось обидное прозвище – жлоб, поскольку обманывал своих.
По этому поводу школьный учитель политэкономии Горюшкин глубокомысленно напомнил предупреждение апологета рыночных отношений Адама Смита, что интересы собственника не могут совпадать с интересами всего общества.
Другим заметным событием кооперативной жизни стало появление в больнице нового заместителя главного врача с редкой двойной фамилией Физдель-Шмундак. Он объявил себя специалистом в неведомой мануальной терапии, повесил в кабинете большую цветную фотографию в рамке, где могучей рукой, по-братски, его обнимал сам Николай Касьян. На фото маститый костоправ по непонятным причинам начертал нечто на тему «Победившему ученику – от поверженного учителя».
Когда местные дамы уразумели, кто появился в Городке, все разом ощутили боли в суставах и позвоночниках. За сеанс в пятнадцать-двадцать минут Физдель-Шмундак брал по червонцу. В рабочее время заниматься частной практикой запрещалось, поэтому он вел прием до и после работы. Времени не хватало, и дамы спешили в больницу к шести утра и после шести вечера. Сеансы становились короче, а очередь росла и росла. Забеспокоились жены приискового начальства, и еще затемно, по утрам, к больнице стали подкатывать служебные автомобили с приисков.
Лечил Физдель-Шмундак просто. Повертев голову пациентки до хруста шейных позвонков, он тыкал несколько раз кулаком в позвоночник и предлагал одеться.
Дамы делились впечатлениями об ощущениях в опорно-двигательной системе, и повсюду распространилось мнение, что не побывать у Физдель-Шмундака ну совсем уж неприлично.
Измученный хроническим недосыпанием, похудевший, он ходил по больнице с набитыми червонцами карманами. Как-то вечером Перелыгин зашел к друзьям-хирургам. Физдель-Шмундак, примкнув к компании, вынул из кармана брюк горсть смятых десяток и, не считая, бросил на стол.
Вскоре слух о чудотворном целителе докатился до центра республики. Там решили провести научно-практическую конференцию, дабы положить начало новому направлению. Пригласили специалиста из Москвы, а доклад предложили сделать Физдель-Шмундаку. Он улетел из Городка, но на конференции не появился, а спустя пару недель прислал заявление об увольнении, приложив справку о болезни одинокой родственницы, требующей повседневного ухода.
Обсудив частные инициативы, Городок сделал неутешительный для реформ и власти вывод: и там, и там дело вершилось обманом, когда шутейный девиз «не обманешь – не проживешь» принимал вовсе не шуточный оборот.
Только Перелыгин подумал, что надо поговорить с Любимцевым, отвечавшим за торговлю, как зазвонил телефон и знакомый раскатистый голос сообщил:
– Объявляется сигнал «Буря»! Сбор в больнице через двадцать минут. При себе не иметь ничего. Отбой!
Игру под этим условным названием придумали давно. Военкомат для отчета раз-два в год устраивал простенькие тревоги для офицеров запаса, проверял их готовность собраться на сборных пунктах. Команда, где старшим был Любимцев, по мобилизационному плану собиралась в спортивном комплексе и до утра устраивала там застолья, с купанием в бассейне. Решили встречаться почаще, а чтобы не путаться и чтобы домашние не догадались, вместо военкоматовского пароля «Буран» объявляли «Бурю». Скоро по Городку поползли слухи о странных ночных учениях. Кто-то по дурости взболтнул, будто готовится отправка в Афганистан. Жена военкома по просьбе женщин пристала к мужу: правда ли? «Имейте совесть, мужики!» – взмолился военком. «Бурю» приостановили, но между собой, в шутку, время от времени пользовались этим паролем.
Перелыгин поморщился: «Рановато начинают». Он понимал, что ничего путного о кооперативах не нароет, и хотел поскорее отвязаться от дежурной темы, не откладывая на потом, но сегодня Серебровский устраивал прощальное застолье – уезжал к новому месту работы. Перелыгин прошелся по комнате, рухнул плашмя на широкую тахту, сцепил руки на затылке и закрыл глаза. Жалко было расставаться с Серебровским – веселым, остроумным, с вечным свежим анекдотом, словно кто-то каждое утро передавал его по телефону.
«Давно ли Серебровский строил больницу, – вспоминал Перелыгин, – с гордостью хвастался, показывая разнокалиберные ящики с оборудованием?»
Ради этих драгоценных ящиков мотался по городам и весям: уговаривал, заискивал, грозил, сулил златые горы, соблазнял, подкупал, одаривал, пил в ресторанах. Испытывая блаженство, приползал в Городок, чувствуя себя участником сказочного приключения. Он строил, перекраивал, выискивал в каталогах и журналах новейшее оборудование. Рыскал по стране за врачами. Подбирал и беспощадно муштровал медсестер. Он молил Бога, чтобы однажды его невозможная больше нигде жизнь не растворилась в тумане точно призрак.
«А ведь было уже», – лежа на тахте, вспоминал Перелыгин. Несколько лет назад, когда в новой больнице шел монтаж оборудования, голос Любимцева точно так же передал сигнал «Буря». В помещениях стояли запахи красок, лаков, дерева и еще неизвестно чего, а довольный Любимцев ходил вдоль стен, выложенных светлым кафелем, придирчиво разглядывая кладку, и был похож на прораба, – он всегда менялся просто и естественно, стоило чем-нибудь заинтересоваться, а мальчишеский интерес ко всему не остывал в нем, казалось, никогда. Из родильного отделения, наслушавшись о достоинствах его полной изоляции, они прошли в операционную, наполненную запахами от стола с едой.
– Ну, что вы там возитесь? – нетерпеливо крикнул Любимцев. – Успеешь еще свой товар показать.
– Идем, идем! – Серебровский повел Перелыгина к столу. – Между прочим, умение показать товар лицом – фирменный знак предвзятости. – Он мягким движением поправил очки в дорогой оправе. – Начнем людей лечить, положу нашего Егора в отдельную палату, приставлю лучшую сестричку для вдохновения и сам коньяк приносить буду, только пусть пишет. С таким лицом товар организуем! – Серебровский зажмурился, словно на языке у него лежало нечто невероятно вкусное.
