Пухов согласился возглавить Комбинат легко, впрочем, и не без опасений. Его самолюбию льстило возвращение на Комбинат, где он начинал после института простым приисковым геологом. Прошлое и будущее соединялись в ладно скроенный виток жизни. Соглашаясь принять ГОК, он подставлял плечи под двенадцать тонн золота, которые могли вдавить в глубины, откуда нет дороги никуда, а могли вознести, хотя времена, когда людям, сидевшим на его месте отливали Звезды Героев, канули в Лету.
Наступали времена другие: вчера генеральный уведомил об изъятии из годовой прибыли двадцати трех миллионов рублей – выходило по два недоплаченных рублика за каждый добытый его Комбинатом грамм золота. Сосед валил план, а ты выручай и выкручивайся как можешь, при том что эти миллионы давно расписаны под новую технику, оборудование, энергетику, дома горнякам, мебель в школы, да мало ли подо что, если иголку с ниткой везешь незнамо откуда. Генеральный по-медвежьи выгреб из избушки зимние припасы, еще и понимания ему подавай.
Никакой помощи от Сороковова ждать не приходилось. А кто такой, скажите, Сороковов? На самом деле главный здесь он, Пухов, – все вокруг дышит и живет благодаря отчислениям с каждого грамма добытого им золота. Часть денег у него отняли, но их отняли и у Сороковова. Его это тоже касается. Кое-какие стройки придется заморозить. «Через год могу килограммов пятьсот и недодать – пусть не удивляется», – петушился Пухов, расхаживая по комнате, прекрасно зная, что не позволят ему недодать эти килограммы, и он первый выжмет из людей и техники последние соки. Золото легко не дается. Генеральный понимал его трудности, но знал – выкрутится. Вот только азарт от такой жизни иссяк.
Хмыкнув, он вспомнил давнюю историю, по поводу которой один из доморощенных поэтов, пораженный невероятным событием, происходящим на его глазах, сложил незамысловатые строки: «Есть такое индигирцев племя, может, это даже целый клан. Поговаривают, было время – они сами устанавливали план». А ведь было! И таилось в той истории нечто такое, что рождало теперь томящее чувство обреченной недоступности.
Однажды директор Комбината Епифанов забраковал план, спущенный из Главка, направил обратно свой, в полтора раза больший. В Главке и в министерстве замерли, опасаясь, как бы о выходке не узнали кое-где повыше. Но там, естественно, узнали и поинтересовались у министра: умышленно или по недогляду тот тормозит рост валютных ресурсов страны? Министру не хотелось думать, что могло случиться, прозвучи вопрос в такой формулировке при товарище Сталине. Теперь же его просто, но со значением предупредили: «Если товарищ Епифанов хочет дать полтора плана, не мешайте, пусть попробует выполнить. Или не выполнить».
Что-то безвозвратно отвергнутое временем, будто старый граммофон, замененный стереосистемой, таилось в этой истории. «Каких дров могли наломать, авантюристы несчастные! И себя, и других под монастырь подвести», – призывал здравый смысл в помощники Пухов. Но такое наступало время! Рухнул «Дальстрой»! Вольный труд шел на полигоны. Как в звуках мелодии, стоит зашуршать старой пластинке, в той истории оживал аромат ушедших лет, обдавая сердце тоской воспоминаний.
Сороковов походил по кабинету, задержался на минуту у окна, посмотрел на припорошенную макушку Юрбе – признак скорой зимы – и возвратился за стол, опять взял докладную главного геолога экспедиции Ямпольского, откинул крупное тело на спинку стула, с удовольствием вытянув под столом ноги. Перечитал. Ямпольский писал по его поручению обоснование разведки Унакана штольневым методом. Смело прогнозировал, грамотно обосновывал. С таким же успехом он мог обосновать бесперспективность Унакана, классифицировать его как мелкое рудное проявление, не имеющее промышленного значения. Написать эту записку Сороковов попросил до отлета в Москву, но после встречи с Ильей все изменилось.
В кабинет вошел Пухов. Уселся за небольшой столик, Сороковов устроился напротив, спросил:
– Что собираетесь делать?
Пухов понял – речь о снятии денег. На него смотрели серые глаза. Смотрели внимательно, но спокойно, лишь в краях тонкогубого рта играло подобие неисчезающей усмешки.
– С добычей как-нибудь выкрутимся. – Пухов по-боксерски наклонил голову, проведя по чистой поверхности стола ладонью. – Хуже с энергетикой и строительством. – Но, – он поднял глаза и в упор посмотрел на Сороковова. – «Северный» ГОК шлет нам не последний привет, там совсем плохие дела. Еще один такой «привет» – и нам беды не миновать. Отмалчиваться нельзя. – Он упрямо качнул головой, не глядя на Сороковова, чтобы не видеть его надоедливой ухмылки. – «Северный» выработался, но признавать это не хотят, будут тянуть до последнего. Надо писать в Москву.
– А если попробовать повернуть ситуацию к своей пользе? – Сороковов потрогал бумаги на столе. – Восполнить их добычу. Сколько у них? Не спешите… – Он предостерегающе оторвал ладонь от стола, видя пораженное недоумением лицо Пухова, поерзал на стуле, выпрямился, на могучей груди напряглась рубашка. – Не разведать ли нам Унакан? Если прогноз верный, там сорок годовых программ «Северного».
– Экспедиция ждет, чтобы заставили. – Пухов скривил рот. – Кстати, метод в схожих условиях лет семь назад опробован на Алдане – не получилось. Это дело пятьдесят на пятьдесят. – Он отрицательно покачал головой. – Никто не согласится.
– Говорят, Клешнин хотел начать разведку, отщипнув средства от Сентачана.
– Клешнин мог и не такое захотеть, да только воплотить желаемое в действительное – ой как трудно. – Пухов посмотрел на Сороковова, точно на проигравшего игрока. – А после изъятия средств и подавно неосуществимо.
– Ждать у моря погоды рискованно, – сухо сказал Сороковов, недовольный хитростью Пухова, в одно мгновение не оставившего на задумке камня на камне. Его рука, лежащая на столе, сжалась в кулак. – Не хотите, значит, славы спасителей? – Навалившись грудью на стол, он уставился на Пухова. – Берите месторождение себе. Передадим его ближайшему прииску как неперспективное, получится хорошая заначка.
Пухов понял, легко и быстро прикинул: ежегодно выходило килограммов по триста – четыреста золота. Возить потихоньку на фабрику руду, на месяц останавливать обогащение сурьмы и мыть золото. Гениально! Только оглянуться не успеешь, как возьмут за цугундер, а Сороковов в стороне.
Пухов смотрел в окно на снижающуюся «Аннушку». «Вон оно что, – следя за самолетиком, зло подумал он. – Да нет, он же не кретин тащить себя под статью!»
– Боюсь, мы с вами так далеко зайдем. Меня такая перспектива не радует.
– Не будем закрывать глаза на происходящее и волноваться, – остановил его Сороковов. – Нельзя без конца наращивать переработку. Надо вовлекать мелкие месторождения, иначе опоздаем, как с рудой.
– Никто и не возражает, – взгляд Пухова стал отталкивающе тяжелым. – Но Унакан – не мелочь.
– Хорошо. – Сороковов примирительно улыбнулся. – Пусть экспедиция решает. Не договорятся, тогда и подумаем. – Помолчал. Его глаза наполнились одинокой усталостью.
Пухов тоже молчал. Беда в том, что Сороковов прав. Сейчас он предложил сделать выбор. Но это был выбор из другого мира, когда пошатнулся привычный, понятный мир, в котором существовали строгие правила, помогающие ему даже в самой беспощадной борьбе за выживание оставаться могучим и, казалось, прочным. В нем добро боролось со злом, правда с ложью, справедливость с несправедливостью, любовь с ненавистью, доброта с жадностью, и мир жил благодаря этой борьбе. Пухов знал правила, и верил: по ним и нужно играть. Сороковов предлагал играть по другим, незнакомым, рискуя в любую минуту запутаться и стать жертвой.
