Мельников протяжно вздохнул. Он и сам стоит на этой льдине, не ведая, куда она его понесет. Еще вчера он понимал, как надо действовать, за его спиной стояло могучее ведомство со сложными правилами игры, а теперь он не знает, что случится, доложи он о Сороковове.
«Рано заказывать похоронный оркестр». – Он мысленно улыбнулся, при этом на лице не дрогнул ни один мускул.
Они свернули с трассы прямо в сопки. Попетляв километров пятнадцать, въехали на одноэтажную поселковую улицу. Большинство дворов обнесены низкими заборчиками для порядка. Недавно здесь и замки были редкостью. Приперта дверь палочкой – хозяев нет. Не приперта – заходи. В хозяйстве – теплица, а у кого и банька, построенная со знанием дела. Северная баня, из которой ныряешь в снег на пятидесятиградусном морозе, делает человека банным фанатиком и ненавистником коллективных парилок с мраморными бассейнами.
Подпрыгнув на колдобине, машина остановилась у одноэтажной конторы. Помещение было старенькое, но аккуратное. Стены длинного коридора покрашены голубой масляной краской, с высоких потолков на длинных медных трубках, кое-где после недавнего ремонта чуть забрызганных побелкой, свисали крупные круглые белые плафоны с неяркими лампочками. Было тихо.
Перелыгин пошел к директору, а Мельников – сразу в партком.
Там, в небольшом кабинете за старым дубовым столом, сидел Николай Павлович Орлик – полноватый человек лет сорока пяти, в мешковатом черном костюме. Темные волосы гладко зачесаны. На припухлом, продолговатом лице веселились большие карие глаза. Они как бы с недоумением смотрели внутрь самого Орлика, фиксируя его именно таким, именно в данную минуту, и удивлялись. Во внешнем облике его не наблюдалось ни малейшего отпечатка профессии. Одинаково легко его можно было представить инженером, бухгалтером, учителем, конструктором, директором пивзавода, кем угодно.
– С чем пожаловали? – Орлик разлил кипяток по тонким стаканам в подстаканниках из чайника, закипевшего на тумбочке в углу кабинета. Электрический чайник был неотъемлемой деталью интерьера любого кабинета. Сколько грозных приказов ни рассылал Комбинат, на них плевали – прекратить пить чай на работе означало то же самое, что перестать добывать золото.
– Скоро пленум. – Мельников отхлебнул чаю, пряча стакан в ладонях. – В справке вы все изложите, но мне хотелось бы не для «протокола» понять, куда вы сможете прыгнуть?
Глаза Орлика заглянули внутрь, чему-то удивились. Он секретарил седьмой год. Ему осточертели старые доклады, справки, написанные не выходя из кабинета, цифры, высмотренные на потолке. Менялись Генсеки, а от него требовали всё того же: «Поднять!» «Повысить!» «Ускорить!»
– Никуда не прыгнем и не запрыгнем, – заговорил он с придыханием, смешно раздувая пухлые щеки, словно внутри заработал насос. – Всякое, конечно, может произойти: бывает, и богатый к бедному стучится. Но для настоящего прыжка нужны средства, а их профукали. Поставили себя на круг и ходим, как старая лошадь на мукомольне. Подсыпали зерна – будет мука, не подсыпали – трем вхолостую. Представьте, что завтра упадет содержание! Значит – больше мыть песка, больше вскрыша. А техника, а материалы, а топливо…
– Горняки слезы льют, а полплана в заначке держат.
– А как же! – нервно воскликнул Орлик. – Природа! – Грузно вскочил, плеснул себе заварки в стакан. – Сегодня густо – завтра пусто. А ге-оло-ги? – пропел он, закатив глаза. – Завысили маленько содержание – караул! Крути объемы. А еще… – Лицо его вдруг торжественно окаменело. – Есть Петр Фаддеич, наш красный нарком, ненаглядный. Ему про приисковые хитрости все известно, он только глазком на график промывки зырк и – пожалуйте, допзадание с героической промывкой до белых мух. Ely, вывалим мы все на стол, дадим полтора плана, а завтра директора уволят по статье «дураков». И правильно сделают. Его наука – свести в одну точку оба плана – по объемам и золоту. Но есть кое-что поинтереснее. Ely, намыли мы полтонны, на шестьдесят миллионов рубликов. Государство нам заплатит валовую цену по тридцать четыре рубля за грамм, то бишь семнадцать миллионов. Из них – миллионов одиннадцать сразу уйдут на прямые затраты – рублей по двадцать с граммика, а государство с него возьмет по восемьдесят шесть чистоганом. Как? – Воздушный насос внутри Орлика работал вовсю. Глаза с ужасом глядели в себя, как в темную и бездонную пропасть, наблюдая за полетом своего хозяина. – Нигде в мире вы не найдете такой низкой себестоимости добычи. Даже в Африке, если себестоимость не выходит за мировую цену, добыча считается рентабельной. Кто же, извините, на свою задницу будет искать приключения? Откуда берутся такие цены? – Глаза Орлика перестали смотреть в себя и уставились на Мельникова с каким-то даже озорным лукавством. – А цена у нас – есть выражение общественно необходимых затрат труда, – выдержав паузу, назидательно пропел Орлик. – В данном случае среднеотраслевых. Им плевать, кто что добывает. Понять их можно. Чем виноват оловянщик, что мировая цена на олово ниже? Но олово и золото – две большие разницы. Пусть думают! Иначе все так и останется, они, – Орлик ткнул в потолок пальцем, – нам шиш, а мы им – кукиш.
– Мрачная картина, – задумчиво произнес Мельников. Он оценил неожиданную откровенность, но проку в ней не было.
«Они сами ничего делать не будут, – подумал Мельников, – отбоярятся мелочами. Он прав, скачков не будет».
– Но самое наиглавнейшее! – Глаза Орлика опять источали ужас. – Скачков и не надо! – будто читая мысли Мельникова, торжественно произнес он, откинувшись на спинку стула с видом удовлетворенно усталого ученого, только что рассчитавшего сложнейший интеграл. С детским интересом оглядел обстановку вокруг, словно находился не в своем кабинете, а где-то еще. – Нам не надо наращивать добычу! – рассмеялся он, выставив вперед ладони. – Оно теперь не синоним могущества: на промышленность и побрякушки – пожалуйста, а страна на золоте не разбогатеет. Семья может, деревня, банк, даже город, а наша махина – нет. Сколько мы в год добываем? Тонн триста – триста пятьдесят? А нефти, газа продаем? Вот и посчитайте. У прииска хороший план, и его надо держать не снижая. И сказать нам всем большое спасибо, ибо золота в земле больше не становится. – Он погрозил пальцем. – А скачут пусть те, кто «Жигули» с «Волгами» шлепают – на прииске хоть завтра сто машин купят. А нету! Пусть объяснят – почему, а после про все сферы жизни, – хохотнул Орлик, недоуменно подняв плечи. – Если все сферы жизни, не дай бог, перестроить, значит, прямо в гроб. – Глаза его наполнились тоской. – Нас не будет!
– Не слишком пессимистично?
– Реалистично, – улыбнулся Орлик. Улыбка у него оказалась озорной, даже задиристой. – Раньше люди при встрече здоровались, а теперь?
– Перестали? – Мельников сощурился в переносицу Орлику.
– Спрашивают: ну что, ты перестроился? Или соберутся в «курилке» и давай травить, кто как ночью бабу перестраивал. Бригадиров распорядились выбирать – мы не вмешивались. Горланили месяц, а тех же и выбрали. Политика, – вдруг тихо и твердо сказал Орлик, – в том, что пятьдесят лет здесь живут люди, создали отрасль, самое трудное прошли. Бросать – преступление и гнить нельзя! Вот в чем перестройка должна себя проявить. Только не выросла та яблонька, чтоб ее черви не точили.
