Дед Толя, кхекнув, положил ему на тарелку увесистый кусок холодца.
– Ешь-ка, там таким не накормят, и вы не стесняйтесь. – Он подвинул миску к Тамаре. – Я ненароком подумал, Митьку Фролова приехал с должности сгонять.
Фролов, которому было лет тридцать, работал начальником самого дальнего участка прииска, а там начальник – царь, бог и отец родной. Его персональное дело разбиралось на последнем бюро райкома. К окончанию промывочного сезона на участок завезли два ковра премировать победителей соревнования. Фролов забрал ковры себе. Была в этом даже не жадность, скорее какое-то пещерное жлобство. На бюро он тупо твердил, что ковры не отдаст, а когда пригрозили исключением, с холодным равнодушием на лице бросил партийный билет на стол и ушел.
– Будь моя воля, я б его в тот же день выгнал, – сказал Пухов.
– Ты – начальник, – улыбнулся дед Толя. – У тебя помех нету.
– Увы… – вздохнул Пухов. – Теперь начальников выбирают. Демократия. Не слыхал?
– Читаю, – кивнул дед. – Чудно, у нас на всех один закон был, хоть для зэков, хоть для вольных. А у вас митинг сплошной. Партию на ковры меняете, какую же она вам перестройку устроит, ежели у ей авторитета меньше ковра.
– А сам? – Пухов слегка наклонил голову, разглядывая старика. – Забыл, как свой билет в райкоме оставил? Обиделся?
– Помню. – Дед Толя нахмурил лоб, отчего козырек его жестких волос нахлобучился на глаза. – Что сделано, то сделано. Будь я тогда не таким честным, может, и угомонился бы, но очень я этим дорожил, а для честного человека, Антоныч, недоверие – самая страшная несправедливость и обида. Предали меня. И этот, Митька то есть, тоже предатель. Такие на войне свои билетики в землицу прятали, жгли. На зоне их повидал. Шестерки. Ты меня к ним не прилаживай.
– Я не прилаживаю, – сказал Пухов. – Думаю вот, отчего их столько развелось? Другой какой-то рождается народ. Одни деньги на уме.
– И думать нечего, – фыркнул дед Толя. – Ты дома с ванными и теплыми сортирами строишь? На участках удобства развел. Техника у тебя теперь справная. А сволочь на удобства летит, как комар на тепло. Легко жить. Выживать не надо. Даже с хорошими людьми что-то такое делается, когда у них все тип-топ. Раньше Север сволочей отпугивал, как волка флажки. А вы – тю-тю, поснимали флажки-то. Вот и прут на готовенькое.
– Что же, зону вернуть? – Тамара внимательно слушала деда Толю. – Вы так о прошлом говорите, будто жалеете.
Дед Толя растянул рот в стариковской улыбке, его раскосые глаза стали совсем узкими.
– Видал, какая прыткая, – кивнул он Пухову. – Сразу на цугундер. Мои жал елки, милая, давно быльем поросли. Зона и есть зона, чего о ней толковать. Кто этого лиха хлебнул, тот знает, а кого миновало, все одно не поймет. Нельзя это понять человеку. Но другая жизнь тоже была.
Он зачерпнул алюминиевой кружкой кроваво-черного брусничного морса из кастрюли, отер ладонью мокрую кружку и отпил крупными шумными глотками. С трудом верилось, что у него была неправдоподобная жизнь, в которой не нашлось места ни райской тишине, ни мягкой теплой траве, ни тонким влажным пальцам в его большой сильной руке, ни чьим-то глупым, счастливым, несвязным словам, порхающим, словно бабочка, влетевшая в открытое окно залитой утренним солнцем комнаты. А хранились в памяти арест, этапы, палатки, бараки, карьеры, шлихи с золотыми блестками, долины рек, убегающие в сопки. И еще – лица, будто длинный однообразный ряд фотографий, людей, чьи имена он помнил и чьи забыл. Среди них было несколько потерянных навсегда человек, которых ему очень не хватало, и он знал – таких больше никогда не встретит. Но с годами он думал о них все реже, а потом и вовсе перестал вспоминать. Почти все его годы остались позади, но он так и не мог ответить на простой, как ему казалось, вопрос: кому понадобилась его долгая странная жизнь, и успеет ли он понять, осознать еще этим земным сознанием – что же все-таки там, за тишиной?
Напившись морса, дед Толя шумно вздохнул, переводя дыхание.
– А почему вы остались? Могли ведь уехать, как другие, или некуда было? – Тамара смотрела на деда Толю почти влюбленными глазами.
Дед Толя пошел к печке, отворил дверцу, пошуровал кочергой догорающие поленья, долил в чайник воды, поставил его на печь, вернулся и сел за стол.
– Было куда, – поморщился он. – Детдомовский я, с малых лет один на свете, хватило бы духу. Мог! – сказал он с нажимом. – Но, хочешь – верь, хочешь – нет, понравилось мне тут. Еще на зоне мечтал по тайге с ружьишком побродить, рыбку половить. К людям приглядывался. Тут много правильного народу жило. Корявый народец, но ходовой, правильный. Простое дело – держись за него и себе слабины не давай, а он в беде не бросит. Многие тогда оставались. Девчонок по комсомольским путевкам привезли. Народ давай жениться. Такие, понимаешь, делишки. – Он помолчал. – А домой вертаться побоялся. Да… Остановил меня кто-то. – Дед погрозил кривым указательным пальцем. – Остерег от греха. Я тех двоих, что меня упекли, прибил бы. Мне еще тогда шепнули, кому обязан. Тогда же и понял: если найду – убью. А искать-то их чего? – засмеялся он. – Сидели, как зайцы под кустом.
– Все! – Пухов поднялся из-за стола. – Заканчивай интервью. Не серчай, ехать надо. – Он пожал деду руку. – За угощение – спасибо. А вы, Тамара, приезжайте, ему есть чего порассказать.
Дед Толя снял с вешалки – деревянной доски с длинными гвоздями – овчинный полушубок, накинул на плечи. Раскосые глаза его блестели, по лицу блуждало удовольствие. Помнит Пухов, хоть и директор такой махины, а прошлого держится, не брезгует за столом рюмку выпить. «Беречь таких надо», – растроганно подумал дед Толя. Эта теплая мысль сама собой возникла вместе с благодарностью, которая грела его сейчас изнутри. Помогала и выпитая водка, и он вдруг возьми да скажи, хотя минуту назад говорить вовсе не собирался:
– Чего уж, приезжайте, пожалуй, – припомнив, с каким интересом и приязнью слушала его Тамара и как у нее блестели глаза.
После натопленного, пропахшего дровяным дымом убежища, в котором доживал свой век дед Толя, мороз ожег ноздри, лица, рванулся под одежды, и все поспешили в урчащую, теплую кабину.
– Эта зима о себе осенью напомнит, – недовольно проворчал Пухов. – Вся техника стоит. На карьер, – велел он Николаю.
Они проскочили поселок. Тамара прильнула к двойному стеклу, но, кроме черно-белых построек, неухоженных дворов, светящихся окон и дымов, столбами уходивших в черное небо, ничего не рассмотрела.
До карьера было километров семнадцать. Дорога виляла вдоль сопок, повторяла изгибы старого русла Большого Богучана. Из-под снега торчали пожухлые прутики и травинки, а сам снег покрывали росчерки заячьих следов. Из-под машины вылетели две переполошенные куропатки. Сделав полукруг, растаяли в темноте.
Карьер «Первомайский» вел работы на Малом Богучане. В его устье, при впадении в Большой Богучан, в конце шестидесятых одним махом был построен горняцкий поселок, заметно отличавшийся удобствами и аккуратностью. Поселок должен был внушать оптимизм и тщеславную уверенность, что с барачным прошлым покончено и жизнь в тайге отныне будет протекать как везде.
