Бабков на глазах у Лавочкина убил нескольких красных, но все равно, Лавочкин ему не доверял. 19 октября 1919 года третий батальон отбивал очередную атаку красных латышских стрелков. Атака была вялой, латыши поливали пулеметным огнем фланги и очень долго не могли решиться пойти в атаку на залегшие марковские цепи. Но очень скоро к ним прибыло подкрепление, и густая цепь, развернувшись по фронту на километр, двинулась на сжавшийся батальон. Пулеметная команда сделала свое дело. Красные цепи залегли.
Батальон поднялся в контратаку. Красные не дрогнули и пошли навстречу. Началась очередная мясорубка. Они стреляли друг в друга со ста метров. Пуля сбила капитана Корнилова, он упал, вся левая сторона у него была в крови. Лавочкин, как командир первого взвода, возглавил роту. Атака продолжалась. Красные поддались и начали сдавать назад. Лавочкин оглянулся на раненого командира и обомлел.
Рядовой Бабков, наклонившись над потерявшим сознание командиром, шарил у него за пазухой. Достал дневник капитана и, как ни в чем не бывало, пошел дальше в атаку. Между ним и Аркадием было метров сто пятьдесят. Прапорщик кинулся наперерез, бросив свой взвод. Бабков бежал с винтовкой наперевес так скоро, словно его ждали на той стороне. Латыши поднялись навстречу, цепи стремительно сближались, и, когда первые ряды смешались, Бабков воткнул штык в землю и поднял руки. Он кричал:
— Свой я, братцы, свой. Пленным был, офицерика приколол и до вас добрался.
Поднятые руки торчали над бегущими мимо него латышами, в правой виднелся дневник капитана Корнилова. Но латыши в пылу боя не понимали, что кричит на русском языке Бабков. Пробегающий мимо солдат ударил Бабкова прикладом по лицу, а потом пырнул штыком.
— Бабков, стой, подлец, — заорал прапорщик Лавочкин и бросился вперед в надежде отбить дневник капитана Корнилова. Рота устремилась вслед за ним. Латыши были смяты, все перемешалось. Но их было слишком много. Пробивая штыком дорогу, Лавочкин пытался добраться до еле видного среди мечущихся ног тела Бабкова. Но оно пропало в гуще сражающихся серых шинелей. Белая атака захлебнулась. Рота начала отступать.
Красная пуля ударила прапорщика Лавочкина в грудь. Отступающие солдаты подхватили его за руки и потащили за собой. Каблуки сапог цеплялись за землю и мешали тащить. После этого он потерял сознание. Очнулся в околотке.
— Нетранспортабелен, — сказал фельдшер. — Пробито легкое и, кажется, задет позвоночник. Трудно понять, что с ним. Он должен отлежаться.
Прапорщика Лавочкина решено было оставить в деревеньке у солдатки, чей муж воевал где-то в белых войсках в Новороссии. Перед тем как батальон ушел, к нему пришел капитан Корнилов. Рука перемотана и привязана к шее:
— Прапорщик, мы вас оставляем, и пока вы выздоровеете, мы уйдем слишком далеко, возможно, за границу. У меня к вам одна просьба: рядовой Бабков вытащил у меня из-под шинели дневник, в котором описано, где мы спрятали золото. Так вот я вас прошу — доберитесь до него раньше, чем доберется до него этот перекрашенный комиссар. Я ведь только теперь понял, что это он был тогда в доме в Кромах, когда я его товарищей перестрелял. Только за этим он к нам и перебежал, чтобы золото это найти. Скоро мы будем очень быстро отступать, и вы до нас больше никогда не доберетесь. Заберите это золото, если сможете, и сделайте с ним, что хотите. А не доберетесь — так, по крайней мере, попытайтесь остаться в живых. Простите, прапорщик, что оставляем вас, но вы человек умный и найдете выход из положения.
Капитан Корнилов был последний белый офицер, которого видел прапорщик Лавочкин. Полк оставил деревню. Крепкая широкая кость спасла Лавочкина. Пришедшие вслед за белыми красные приняли его за одного из своих раненых бойцов, а не за белого тонкокостного офицеришку. Помог и бойкий язык Лавочкина. Даже в горячке он ругался, как настоящий грузчик. Для него гражданская война закончилась. После таких жестоких ранений в Рабоче-крестьянскую Красную Армию его не призвали и даже дали временную справку по инвалидности. Аркадий отправился в Закромский Хутор и, к своему удивлению, выкопал спрятанное золото. Идти было некуда, и он остался на хуторе, посватавшись к дивчине, которая ему понравилась еще тогда, когда он был прапорщиком. Она его не узнала и вышла замуж как за красного бойца-инвалида Николаева Тимофея Васильевича, бывшего прапорщика Добровольческой армии Лавочкина Аркадия Васильевича. Николаев — это самое приемлемое, что он мог соорудить, переставив буквы своей настоящей фамилии. А имя взял дедовское — Тимофей.
Старик, совершенно обессиленный, закончил свою историю.
— Но это же только шестнадцать лет вашей жизни, дедушка. А что же было дальше? — спросил Никита.
— А дальше жизни не было, сплошное существование. Жил я тихо, не высовывался, саквояж с этим золотом у меня в подполе мирно стоял, и мерзавца этого, Бабкова, я видел, приезжал он сюда. Исторические раскопки проводил, как было объявлено. Хотел я его грохнуть, да детей пожалел. Все равно его, наверное, в тридцать седьмом расстреляли.
Дед снова пересел за стол и налил себе рюмку.
— В тридцать восьмом, — уточнил Никита.
— Один черт. Туда ему и дорога. В общем, жил я тихо, а потом война началась. И понял я, что будет лучше, если на эти деньги полк танков Т-34 построят, а то и больше. Первый и последний раз, сынок, я на сторону красных встал, и вместе с ними решил Родину защищать. Пришел в Кромский райком и сказал, что нашел клад. И все золото на победу сдал. Представь, секретарь райкома мне руку тряс и говорил, что я настоящий коммунист, хоть и в партии не состою. А немцы все ближе. Записался я добровольцем в Красную армию, стал сержантом, а войну закончил майором, до Берлина дошел. И ордена свои с гордостью всегда носил. Сынов моих обоих призвали в сорок четвертом. Я вернулся, а они — нет. Ну, а об остальной жизни больше нечего рассказывать. Сестру Алевтину искать и не пытался. Поди, в дворянки записалась, ну дай Бог, дай Бог… Жена умерла, дочка вышла замуж, двое внуков, четверо правнуков, живут тепер в Белоруссии. Хотела дочь меня забрать к себе, я отказался. Думаю, и прожил я так долго потому, как место это память мою чистит. Как сейчас помню, и как с красными сражался, и как немцев отсюда гнал.
Старик смертельно устал. На его сухом, изрытом глубокими морщинами лбу выступил пот. Он столько лет не говорил таких длинных речей. Откинувшись в кресле, бывший совхозник Николаев, снова ставший прапорщиком Лавочкиным, закрыл глаза и замолчал.
Никита, совершенно оглушенный и придавленный услышанным, попытался собрать разбежавшиеся в разные стороны мысли. Месяц назад ему казалось, что он вернулся домой из космоса. Что ничего его больше не сможет в этом мире удивить. Что ничто не сможет смутить его разум. Теперь ему казалось, что живой прапорщик Лавочкин и возможное родство с капитаном Корниловым еще не самые удивительные находки в его поисках. Скорее всего, судьба приберегла еще кое-что напоследок. Лучше нет, на сюрпризы времени не осталось. Но главный смысл всей этой кровавой суеты, увы, утерян. Сколько напрасных смертей. Какая смешная гримаса бессмысленности. Но Никита нашел для себя достаточно много, чтобы не чувствовать себя Индианой Джонсом, нажавшим не тот рычаг в древнеегипетской гробнице. И если не объяснить преследователям тщетность их хитроумной операции, то они могут в поисках сокровищ взрыхлить деревенское кладбище бульдозером. Этих угрызения совести мучить не будут.
