Пока Конвей и Маллинсон беседовали, тропа еще раз ненадолго взмыла вверх, и у путников снова перехватило дыхание. Но уже через несколько шагов дорога выровнялась, и они вышли из тумана на чистый солнечный воздух. Впереди, в небольшом отдалении, показался монастырь Шангри-ла.
В первый момент Конвею почудилось, что это галлюцинация от недостатка кислорода — движение в строго заданном ритме отнимало все силы. Зрелище и вправду открылось удивительное и невероятное. Несколько разноцветных павильонов прилепились к горному склону с небрежной грацией лепестков цветка, распустившегося на голом камне, без малейшего намека на суровость рейнских замков. Само изящество и совершенство. Вобрав эту строгую простоту, взгляд скользил от молочно-голубых крыш вверх к гигантскому серому монолиту, столь же могучему, как Веттерхорн над Гриндельвальдом. А за ним, подобные граням сверкающей пирамиды, парили снежные склоны Каракала. Вполне вероятно, что другого такого горного пейзажа в мире не сыскать, подумал Конвей и прикинул, какой колоссальный напор снега и льда приходится выдерживать гранитному монолиту. Как знать, может быть, когда-нибудь гора расколется надвое, и Каракал низвергнется в долину во всей своей ледяной красе. Его даже приятно взбудоражила такая пугающая, хотя и маловероятная перспектива.
Не менее захватывающая картина открылась и при взгляде вниз. Почти отвесная горная стена заканчивалась разломом, который, вероятно, образовался в результате какого-то древнего катаклизма. Смутно маячившая в отдалении долина, укрытая от ветров, манила своей зеленью — монастырь как бы озирал ее. Конвею она сразу приглянулась, хотя ее обитатели, если таковые имелись, наверняка отрезаны от всего мира неприступными кручами на противоположной стороне. Выбраться из долины, похоже, можно было только одним-единственным путем, вскарабкавшись к монастырю. Осознав это, Конвей слегка встревожился: возможно, опасения Маллинсона были не так уж безосновательны. Но эта мысль тут же уступила место глубокому, почти мистическому, ощущению завершенности пути, окончательности.
Впоследствии Конвей не мог точно припомнить, как он и его спутники добрались до монастыря, с какими церемониями их там встретили, освободили от пут и провели в какие-то помещения. Разреженный воздух убаюкивал, так же как и фарфорово-голубое небо; при каждом вдохе в душе Конвея разливался глубокий умиротворяющий покой, и его уже больше не занимали страхи Маллинсона, шуточки Барнарда и старания мисс Бринклоу изображать из себя леди, готовую к любым напастям. Он смутно припоминал, что его удивили просторные, теплые и очень чистые помещения монастыря; впрочем, особенно долго удивляться не пришлось — заметно приободрившийся китаец вылез из своего паланкина и повел гостей через анфиладу комнат.
— Я должен принести извинения за то, что в пути вы были предоставлены сами себе, — проговорил он. — Дело в том, что подобные путешествия мне противопоказаны, и приходится заботиться о своем здоровье. Надеюсь, вы не слишком переутомились?
— Ничего, выдержали, — сухо улыбнулся Конвей.
— Вот и прекрасно. А теперь следуйте за мной, я провожу вас в ваши апартаменты. Не сомневаюсь, что ванные комнаты вам понравятся. Удобства у нас простые, но вполне приемлемые.
В этот момент Барнард, который все еще не мог отдышаться, закашлялся и произнес:
— Не скажу, что приноровился к вашему климату… грудь у меня немного закладывает, зато вид из окон — будь здоров какой. А в туалет нужно занимать очередь или в каждом номере свой — как в американском отеле?
— Мистер Барнард, я уверен, что вы всем останетесь довольны.
— Хотелось бы надеяться, — заметила мисс Бринклоу, высокомерно кивнув.
— После того, как устроитесь, — продолжал китаец, — почту за честь, если вы разделите со мной трапезу.
Конвей вежливо поблагодарил. И только Маллинсон никак не отреагировал на эти неожиданные блага цивилизации. Он, как и Барнард, страдал от одышки, но, едва переведя дыхание, тут же произнес:
— А потом, если не возражаете, мы начнем готовиться в обратный путь. По мне, чем скорее, тем лучше.
Глава четвертая
— Как видите, мы совсем не дикари, — сказал Чанг.
Ближе к вечеру Конвей был вполне готов с этим согласиться. Он испытывал удовольствие от сочетания физической легкости и обостренности чувств, подобное состояние всегда казалось ему идеальным. Удобства Шангри-ла вполне устраивали его и, безусловно, превосходили самые смелые ожидания. То, что буддийский монастырь оборудован системой центрального отопления, было не так уж удивительно в эпоху, когда даже с Лхассой установлена телефонная связь. Поразило Конвея совсем иное: как органично атрибуты западной гигиены вписались здесь в традиции Востока. К примеру, выложенная изящной зеленой плиткой ванна, в которой он недавно нежился, судя по клейму, была изготовлена в Эйкроне, штат Огайо. А помогавший совершать омовение слуга почистил ему уши и ноздри и, по китайскому обычаю, провел под нижними веками нежными катышками шелка. Ему было интересно, подверглись ли этой процедуре его спутники и как они на нее реагировали.
Конвей прожил в Китае больше десяти лет, причем не только в больших городах. По всем статьям это была счастливейшая пора в его жизни. Ему нравились китайцы, и он быстро приспособился к их образу жизни. Особенно полюбилась Конвею китайская кухня и тонкий аромат различных местных блюд. Поэтому первая трапеза в Шангри-ла вернула его в знакомый мир. Видимо, в кушанья была подмешана какая-то травка или снадобье, восстанавливающие дыхание, — он почувствовал перемену в себе и в своих спутниках. Не ускользнуло от Конвея и то, что сам Чанг отведал лишь немного салата и не прикоснулся к вину.
— Прошу извинить, — сказал он в начале ужина, — я соблюдаю строгую диету и не могу нарушать режим.
То же самое китаец говорил раньше, и Конвей пытался понять, каким недугом он страдает. Даже на близком расстоянии определить его возраст оказалось очень сложно. Черты лица были мелкие и невыразительные, кожа, чуть ноздреватая, напоминала сырую глину, так что Чанга можно было принять за преждевременно состарившегося молодого человека, или за отлично сохранившегося старца. При этом он не был лишен определенной привлекательности — окружавшая его тончайшая аура некой искусственной куртуазности давала о себе знать, когда на нее переставали обращать внимание. Расшитый халат из голубого шелка, слегка расклешенный, и суженные у щиколоток шаровары цвета небесной акварели — из-за этого облачения от всей фигуры китайца словно веяло холодом металла — в чем был особый шарм. Конвею это нравилось, хотя он понимал, что не все разделяют его вкусы.
Обстановка была скорее китайской, чем тибетской, и это, в свою очередь, создавало для Конвея приятное ощущение привычной атмосферы, хотя опять-таки это не значило, что его спутники испытывают те же чувства. Симпатичной была и комната, в которой подали ужин: изумительно пропорциональная, скромно украшенная несколькими коврами и одной-двумя изящными лакированными вещицами. Освещали ее бумажные фонарики, неподвижно застывшие в воздухе. Конвей наслаждался физическим и душевным комфортом, и вновь мелькнувшая мысль о подмешанном в пищу неведомом снадобье не вызвала особых опасений. Даже если что-то и подмешали, пускай. Барнард перестал задыхаться, а Маллинсон — лезть на стенку: и тот и другой уплетали за обе щеки, отдавая дань угощению. Конвей и сам основательно проголодался и не жалел, что правила этикета предписывали постепенность в переходе к разговору о важных вещах. Он никогда не стремился торопить события, и здешние порядки вполне его устраивали. Лишь закурив сигарету, он позволил себе проявить осторожное любопытство и, обращаясь к Чангу, заметил:
