Под взглядом этих древних глаз у Конвея закружилась голова, он сделал несколько шагов вперед и остановился. Очертания сидевшего в кресле обозначились более явственно, хотя он оставался почти бесплотным. Это был маленький старец в китайском халате, который свободно висел на его плоском иссушенном теле.
— Вы мистер Конвей? — прошептал он на чистом английском языке.
Голос был приятный и ласковый, с легким оттенком грусти, повергший Конвея в странное состояние блаженства, хотя природный скептицизм снова подсказал ему, что это, должно быть, влияние температуры.
— Да, это я, — сказал он.
— Рад видеть вас, — продолжал голос, — я послал за вами, потому что мне кажется, нам было бы полезно побеседовать. Присаживайтесь, пожалуйста, рядом и не бойтесь. Я старый человек, и не могу никого обидеть.
— Для меня большая честь, что вы пожелали меня видеть.
— Благодарю, мой дорогой Конвей, — так я буду обращаться к вам, как это принято у вас, англичан. Хочу еще раз заметить, что это очень радостный момент. Зрение у меня неважное, но я могу видеть вас мысленно, как видел бы глазами. Надеюсь, вы не испытываете в Шангри-ла никаких неудобств?
— Абсолютно никаких.
— Очень хорошо. Не сомневаюсь, Чанг постарался как мог — для него это тоже была большая радость. Он говорил, что вы задавали много вопросов о нашей общине.
— Да, она меня, безусловно, интересует.
— В таком случае, если вы уделите мне немного времени, я с удовольствием вкратце расскажу о нашем братстве.
— Буду чрезвычайно польщен.
— Я так и предполагал — и надеялся. Но прежде чем приступить к беседе…
Старец едва заметно пошевелил рукой, и в тот же миг — Конвей не мог уловить, как и откуда — возник слуга и занялся подготовкой изысканной чайной церемонии. На лакированном подносе появились малюсенькие чашечки-скорлупки с почти бесцветной жидкостью; к этому известному ритуалу Конвей относился с должным пиететом.
— Так вы знакомы с нашими обычаями? — снова раздался голос.
— Я прожил несколько лет в Китае, — ответил Конвей, повинуясь безотчетному порыву и не пытаясь сдержать его.
— Вы говорили об этом Чангу?
— Нет.
— Почему же тогда мне оказана такая честь?
Конвей почти всегда мог объяснить мотивы своих поступков, но сейчас не нашелся, что ответить.
— Откровенно говоря, понятия не имею. Просто захотелось сказать вам об этом.
— Самая веская причина для того, кто намерен стать вашим другом… А теперь, согласитесь, букет замечательный! В Китае много превосходных сортов чая, но этот, по-моему, ничем им не уступает. Его выращивают у нас в долине.
Конвей пригубил чашечку и ощутил нежнейший аромат, который колдовским образом таял на языке.
— Восхитительно и совершенно необычно.
— Великолепный и уникальный сорт, как и многие другие травы в нашей долине. Лакомиться им следует очень медленно — и не только ради приличия, но чтобы насладиться сполна. Это знаменитый завет Коу Кай Чоу, который жил в пятом веке. Вкушая сахарный тростник, сочную сердцевину он всегда оставлял напоследок и при этом приговаривал: «В сферу наслаждений я погружаюсь постепенно». Вам приходилось изучать китайских философов-классиков?
Конвей ответил, что немного читал некоторых из них. Как он знал по опыту, разговор на отвлеченные темы, согласно правилам этикета, будет продолжаться, пока не унесут чайные приборы. Но это не тяготило его, несмотря на нетерпение узнать историю Шангри-ла. Он и сам, подобно Коу Кай Чоу, был не прочь растянуть удовольствие.
Наконец, таким же таинственным образом был дан сигнал, прошлепал в мягких туфлях слуга, и Верховный лама Шангри-ла заговорил без дальнейших предисловий.
— Мой дорогой Конвей, вы, наверное, знакомы в общих чертах с историей Тибета. Чанг рассказывал, что вы хорошенько порылись в нашей библиотеке и, как я понимаю, взяли на заметку чрезвычайно интересные, хотя и скудные описания здешних мест. Так или иначе, в Средние века в Азии было широко распространено влияние христиан-несторианцев, и память об этом надолго пережила их самих. В семнадцатом веке из Рима поступило прямое указание воскресить несторианскую общину, что и было сделано благодаря подвижничеству миссионеров-иезуитов, о странствиях которых, позволю заметить, читать гораздо интереснее, чем о странствиях апостола Павла. Постепенно Римская Церковь утвердилась на огромной территории. Сегодня в Европе мало кто помнит, что в Лхасе, например, в течение тридцати восьми лет существовала христианская миссия. В тысяча семьсот девятнадцатом году из Пекина на поиски несторианских общин, которые, возможно, сохранились в отдаленных местах, отправились четыре монаха-капуцина. Много месяцев они продвигались на юго-восток, миновали Ланчжоу и Коко-Нор, и, как вы легко можете представить, испытывали неимоверные трудности. Трое скончались в пути, четвертый тоже был близок к смерти, но ему повезло: теряя последние силы, он случайно натолкнулся на лощину в горах, через которую по сей день только и можно попасть в долину Голубой луны. С радостью и удивлением капуцин обнаружил там радушную процветающую общину, которая поспешила оказать ему привычное в здешних местах гостеприимство. Он очень быстро поправился и начал проповедовать. Обитатели долины были буддистами, но охотно внимали ему, и его проповеди имели успех. На этом самом месте в то время существовал древний монастырь, пришедший в запустение, и по мере того как паства капуцина умножалась, у него родилась идея воздвигнуть в этих стенах христианский монастырь. Под его руководством старое здание отремонтировали и перестроили, и в тысяча семьсот тридцать четвертом году он в нем поселился. Было ему тогда пятьдесят три года.
Теперь позвольте рассказать вам немного об этом человеке. Звали его Перро, родом он был из Люксембурга. Прежде чем посвятить себя миссионерству на Дальнем Востоке, он обучался в нескольких университетах — в Париже, Болонье и в других городах, человек он был ученый. Свидетельств о ранних годах Перро сохранилось немного, образ жизни он вел обычный для человека его возраста и профессии. Он увлекался музыкой и искусством, особенно легко ему давались языки, и прежде чем окончательно найти призвание, вкусил от всех мирских удовольствий. Битва при Мальплаке
[21] разыгралась, когда Перро был еще молод, и ему довелось на личном опыте испытать ужасы войны и иностранного нашествия. Он был физически крепок, и в первые годы в Шангри-ла занимался ручным трудом наравне с другими, сам обрабатывал свой сад, учился у аборигенов и учил их тому, что знал. В долине Перро обнаружил россыпи золота, но не поддался соблазну; гораздо больше его интересовали местные травы и растения. Человек он был скромный и совсем не фанатик.
Отец Перро отрицательно относился к многоженству, но пристрастие местных людей к ягоде «тангацзе», обладавшей целебными свойствами и особо ценимой как легкий наркотик, счел вполне невинным. Сказать по правде, он и сам начал понемногу употреблять ее в пищу; из туземных нравов и обычаев он воспринимал те, которые казались ему безвредными и приятными, а взамен делился духовными богатствами западной культуры. При этом он не был аскетом, не чурался радостей жизни и свою паству с одинаковым успехом обучал катехизису и секретам кулинарии. Я хотел бы, чтобы вы представили себе исключительно порядочного, делового, знающего, непритязательного и энергичного человека, который, хотя и был священником, не брезговал надеть фартук и пособить строителям вот этой самой комнаты. Конечно, то был неимоверно тяжкий труд, справиться с которым помогли только гордость и упорство. Гордость поначалу была главным побудительным мотивом — гордость за свою веру, вселившую в него мысль: если Гаутама
[22] способен подвигнуть людей на сооружение храма на склоне Шангри-ла, на то же способна и Римская Церковь. Шло время и, естественно, этот побудительный мотив постепенно уступил место более трезвым соображениям. Соперничество — удел молодых, а к тому времени, когда наладилась монастырская жизнь, Перро уже был в годах. Нельзя забывать и о том, что, строго говоря, полагающиеся службы он совершал не всегда регулярно; хотя и следует сделать скидку для священника, отдаленного от церковного начальства не столько даже расстоянием, сколько годами. Но обитателей долины и монахов подобные отступления от правил не смущали — они любили Перро и повиновались ему, а потом начали и почитать. Через определенные промежутки времени он посылал отчеты епископу в Пекин, но они часто не доходили до адресата, из чего можно было заключить, что гонцы не выдерживали опасностей пути. Поэтому Перро, не желая подвергать риску их жизнь, примерно в середине века оставил эти попытки. Однако некоторые его прежние донесения, видимо, все-таки были получены и возбудили подозрения, потому что в тысяча семьсот шестьдесят девятом году некий чужеземец привез письмо двенадцатилетней давности с предписанием явиться в Рим.
