Он спросил Люсю, нет ли в библиотеке романов Дюма «Двадцать лет спустя» и «Виконт де Бражелон», и объяснил, что романы эти – продолжение «Трех мушкетеров». Но в библиотеке ничего пока не было, кроме старых брошюр. Рябушкин мял в руках шлем, ему, видимо, не хотелось уходить. Он обрадовался, когда Люся взяла тетрадку и стала записывать названия романов Дюма, чтобы купить их в городе (все-таки был предлог постоять еще немного!). Когда она записала, он вытащил из кармана комбинезона толстую книгу и сказал, что дарит ее библиотеке. Это были «Три мушкетера». Люся поблагодарила его. Он сел на стул и рассказал ей все: как его отстранили от полетов и как теперь он каждое утро приходит на аэродром в надежде, что Рассохин сжалится и прикажет ему сесть в самолет. Но Рассохин глядит на него невидящими глазами, и он возвращается в деревню и весь день слоняется без дела, не зная, чем занять себя. Люся подивилась его горю и пожалела его.
– А вы заходите ко мне почаще, – сказала она. И он стал заходить к ней по нескольку раз в день, сидел долго, колол для нее дрова, топил печку, помогал разбирать письма.
В эти первые дни служебные обязанности Люси сводились главным образом к возне с письмами. Все письма, адресованные в эскадрилью, поступали прежде всего в библиотеку. Она аккуратно, в алфавитном порядке раскладывала на столе эти замусоленные треугольнички со штемпелями. А по вечерам, после работы, за письмами приходили летчики, техники, мотористы.
Дольше всех в библиотеке задерживались Костин и Алексеев. Костин, высокий, тонкий, туго подпоясанный, был очень хорош в своем синем комбинезоне. Входя в библиотеку, он расстегивал комбинезон. На кителе его блестели два ордена. С начала войны Костин сбил уже девять вражеских самолетов. Его звали Георгием. В сенях перед библиотекой висел номер выпущенного Карякиным «боевого листка», в котором был нарисован дружеский шарж: Костин в виде Георгия Победоносца пронзает копьем «Юнкерс» с драконьей головой. Но товарищи называли его просто Жора. Несмотря на свои двадцать четыре года, Костин сильно лысел и старательно зачесывал назад свои редкие, прямые светлые волосы. У него были самоуверенные серые глаза, и он поглядывал на Люсю приветливо и спокойно.
Если Алексеев, зайдя в библиотеку, заставал в ней Костина, он неизменно ухмылялся и говорил:
– А, ты здесь! Так-так…
И от этой усмешки, от этих «так, так» Люсе почему-то становилось не по себе. Всякий приход Алексеева немедленно сопровождался стуком и топаньем за стенкой, в санчасти: это толстая Нюра волновалась, переступая с ноги на ногу. Но Алексеев не обращал на ее топот никакого внимания. Он садился на стул или на край койки и принимался насмешливо разглядывать Люсю с головы до ног, теребя и приглаживая свои бачки. Говорил он мало, а больше слушал, что рассказывал Костин.
А Костин обычно рассказывал о боях с «Мессершмиттами». Слушая Костина, нужно было следить за движениями его красивых рук с длинными, тонкими пальцами. Тот, кто не следил бы за его руками, пожалуй, не понял бы рассказа. Правой рукой он изображал свой самолет, а левой «Мессершмитт». С необыкновенной точностью и наглядностью показывал он руками все движения своего самолета и «Мессершмитта» во время боя. Больше всего он ценил мастерство, находчивость, расчет, и казалось, будто воздушный бой для него был чем-то вроде игры на биллиарде. Взмахами рук он показывал, каким приемом нужно загонять «Мессершмитт» вниз, к деревьям, и там, связав маневр противника близостью к земле, бить его; как заставить «Мессершмитт» показать брюхо, чтобы ударить в него наверняка; с помощью какой цепи переворотов выбить «Мессершмитт» у себя из-под хвоста и зайти ему в хвост. Рассказывал он не только о своих битвах, но и о битвах других летчиков: объяснял их ошибки, восхищался сообразительностью, продуманным и настойчиво доведенным до конца планом.
Люся слушала его со смутным удивлением. Она много раз видела воздушные бои над Ленинградом, но движения наших и немецких самолетов казались ей случайным, беспорядочным метаньем, а для него они, оказывается, были рядом расчлененных, сознательно созданных событий, результатом искусства, мысли и опыта.
Костин разбирал бои всех летчиков эскадрильи, кроме Никритина. В присутствии Люси он никогда не упоминал о нем. И никто никогда не говорил о Никритине в присутствии Люси. Люся чувствовала в этом проявление особой деликатности.
Рассказывая, Костин обычно обращался к Рябушкину. Рябушкин слушал его почтительно и жадно; обожающими глазами следил он за движениями белых рук Костина. Слушал его и Чепенков; он иногда заходил в библиотеку и молча останавливался возле дверей. В присутствии Люси Чепенков так робел, что не только не произносил ни слова, но не всегда даже здоровался с нею. Все, что рассказывал Костин, видимо, очень увлекало его, но увлечение это выражалось только в том, что на щеках его то возникали, то пропадали красные пятна. Алексеев тоже слушал Костина, но несколько небрежно и с таким видом, точно говорил: все это мне давным-давно известно, и нет тут ничего удивительного. Слушала Костина и Нюра толстая. Она входила в библиотеку, становилась рядом с Чепенковым и, громко дыша, смотрела не отрываясь на Алексеева. Костин, рассказывая, обращался только к ним, а не к Люсе, даже редко взглядывал на нее, но Люся чувствовала, что рассказывает он именно ей.
Чаще всего Костин говорил о летчике Грачеве. Его ранили в начале сентября; месяца полтора пролежал он в одном из ленинградских госпиталей, потом его вывезли куда-то на самолете из осажденного города, и никто ничего о нем больше не знал. Но эскадрилья помнила о Грачеве. Про подвиги его говорили постоянно. Грачев с первых дней войны проявил в боях замечательное искусство. Утверждали, что даже сам Рассохин многие свои тактические приемы перенял у Грачева. Когда говорили о какой-нибудь особенно хитроумной ювелирной штурмовке, обычно прибавляли:
– Так штурмовал Грачев в июле на Западной Двине.
Когда говорили про «Юнкерс», сбитый из пулемета одиннадцатью патронами, прибавляли:
– А Грачев на Ханко сбивал семью патронами.
Рябушкин пришел в эскадрилью, когда Грачева уже в ней не было, и никогда его не видел. Но слушать о нем он мог без конца. Если при нем называли имя Грачева, он настораживался.
– А почему Грачева вы называете казаком? – спросил он Костина.
– А Грачев и был казак, – сказал Костин. – Настоящий казак, с Дона. У него и ноги были немножко колесом, кавалерийские, и чуб торчал из-под фуражки. В воздухе он тоже был казаком: увидит «Мессершмитт», скачет прямо к нему да как рубанет очередью…
И правая рука Костина тотчас же превращалась в самолет Грачева, а левая – в «Мессершмитт».
– Он был командиром звена? – спросил Рябушкин.
– Да, – ответил Костин.
– И вы у него в звене были?
– Был.
– А кто третий?
Костин посмотрел на Рябушкина, но не ответил, словно не расслышал. И Люся догадалась, что третьим в звене Грачева был Никритин.
Разговоры в библиотеке стали входить в обычай, затягивались на час, на два. Люся в этих разговорах почти не принимала участия, но чувствовала, что, если бы не было ее, не было бы здесь и этих встреч.
