Но никакая поддержка в мире не будет работать, если команда вашего противника ни на что не годится. Если ваши усилия в ходе переговоров не достигают вашего противника и его команды, то вам остается вести сделку, основанную на надежде, а надежда – это не стратегия.
Тогда я не смог в полной мере оценить то, что похитители сами решили заменить переговорщиков. Сабайю заменили.
Мой босс Гэри Носнер во время предыдущего похищения указал мне, что замена переговорщиков другой стороной почти всегда сигнализирует о том, что они решили занять более жесткую позицию. В тот момент я еще не понял, что Сабайя собирался играть роль помехи в случае, если им пренебрегут.
Теперь перед нами стояла новая цель – выкуп четы Бернхэм. Хотя США официально не платят выкупы, был найден спонсор, который был готов дать 300 000 долларов. Новый переговорщик Абу Сайяфа согласился на их освобождение.
Но выплата выкупа обернулась катострофой. Похитители решили, что они не освободят Бернхэмов, – вернее, Сабайя, который отвечал за охрану заложников, отказался отпускать их. Он разорвал свою собственную сделку – о которой мы не знали, – и переговоры сорвались. Новый переговорщик, расстроенный, в скверном настроении, прикрывался словами о том, что до суммы выкупа не хватает 600 долларов. Мы были озадачены: «600 долларов? Вы не смогли освободить заложников из-за 600 долларов?» Мы попытались возразить, что, если деньги пропали, наверное, их украл курьер. Но теперь у нас не было динамики доверия и сотрудничества, на которые мы могли бы опереться. Пропали 300 000 долларов, и все что нам осталось – это изредка отвечать на текстовые сообщения.
Развязка этой катастрофы произошла примерно через два месяца, в ходе неудачного «спасения». Команда филиппинских скаутов-рейнджеров наткнулась в лесу на лагерь Абу Сайяфа – во всяком случае, они сказали именно так. Позже мы узнали, что ЦРУ предупредило их о местонахождении лагеря. Нам же о местонахождении лагеря ЦРУ не сообщило, потому что… потому что… почему? Вот этого я никогда не пойму.
Скауты-рейнджеры выстроились в стрелковую цепь за деревьями выше лагеря и стали палить без разбора. Грасия и Мартин спали в своих гамаках, когда начался обстрел. Они выпрыгнули из гамаков и покатились по склону холма, чтобы укрыться от огня. Но в их сторону полетело множество пуль, выпущенных спасителями, Грасию обожгла дикая боль в правом бедре. Затем она почувствовала, что Мартин обмяк.
Через несколько минут после того, как последние мятежники скрылись, военные из отряда филиппинской армии попытались убедить Грасию, что ее муж жив, но она покачала головой. После года, проведенного в плену, у нее больше не было иллюзий. Грасия знала, что ее муж мертв, и была права: три пули «друзей» попали ему в грудь.
В тот день в результате предполагаемой спасательной миссии погибли двое из трех заложников (также погибла филиппинская медсестра по имени Эдибора Яп), а крупная рыба – Сабайя – уплыла, он прожил еще несколько месяцев. Все 13 месяцев спасательной операции, от начала до конца, оказались полным провалом, все было зря – мы потеряли и людей, и деньги. Несколько дней спустя, сидя в подавленном настроении в темной комнате дома, я понял, что надо что-то менять. Мы не могли допустить повторения страшной трагедии.
Если гибель заложников имела хоть какое-то значение, мы должны найти новый способ вести переговоры, общаться, слушать и говорить как с врагами, так и с друзьями. Конечно, не только ради общения.
Нет. Мы должны были сделать это, чтобы победить.
Избегайте открытого столкновения
Несомненно, мое возвращение в Соединенные Штаты было часом расплаты. Я начал сомневался в правильности того, что мы делали в ФБР. Если того, что мы знали, было недостаточно, мы должны были лучше работать.
Я получил настоящий пинок под зад уже после возвращения, когда просматривал информацию об этом деле, и обнаружил многое, чего мы там просто не знали. В потоке этой информации был один факт, который просто взорвал мой мозг.
Было очевидно, что Мартин Бернхэм кому-то звонил. Мне стало интересно, как, черт возьми, наш заложник мог говорить по телефону без нашего ведома? С кем он говорил? Заложнику дают поговорить по телефону только в одном случае. Этим доказывают, что он жив. Кто-то еще пытался выкупить Бернхэмов.
Оказалось, что кто-то работал на продажного филиппинского политика, который вел параллельные переговоры об освобождении Бернхэмов. Он хотел сам выкупить заложников, чтобы подставить президента Филиппин Арройо.
Но меня беспокоило вовсе не то, что этот парень действовал за нашей спиной. Было ясно, что в этом деле слишком много тайн. Меня на самом деле грызло другое – то, что этот козел, который не входил в число подготовленных в ФБР переговорщиков об освобождении заложников, смог сделать то, что оказалось мне не по силам.
Он смог поговорить с Мартином Бернхэмом по телефону. Просто так.
Тогда я понял, что успех этого продажного политика в том деле, где мы благополучно провалились, был своего рода метафорой для обозначения всего того, что было не так с точки зрения нашего одномерного мышления.
Помимо проблем с филиппинскими военными основной причиной того, что мы не могли эффективно воздействовать на похитителей и заложников, была наша привычка действовать по принципу «око за око». По этому принципу, если мы созванивались со злоумышленниками, то просили о чем-нибудь, и если они давали это нам, то мы должны были дать им что-нибудь взамен. Именно потому, что мы были позитивно настроены и уверены, что Бернхэмы здоровы и невредимы, мы никогда не звонили и не требовали доказать, что они живы. Мы боялись влезать в долги.
Если мы передавали «просьбу» и они выполняли ее, то мы были им должны. Невозвращение долга было поводом обвинить нас в недобросовестности ведения переговоров, а при недоверии похищенных людей убивают.
Конечно же, мы не просили у похитителей разрешения поговорить непосредственно с заложником, потому что мы знали, что они откажут, и боялись опозориться.
Этот страх был крупным недостатком в нашей установке на ведение переговоров. Некоторые сведения можно получить только путем прямого расширенного взаимодействия с вашим противником.
Нам также были необходимы новые способы получения сведений без всяких просьб. Нам нужно было изящество при составлении вопросов о чем-то более сложном, в отличие от прямых вопросов с динамикой ответов «да/нет».
Именно тогда я понял: то, чем мы занимались, не было общением, это была вербальная гибкость. Мы хотели, чтобы они видели все так, как это видим мы, а они хотели, чтобы мы видели все это их глазами. Если дать этой динамике рассыпаться в реальном мире, то переговоры срываются и происходит взрыв напряжения. Эти настроения проникли во все, чем занималось ФБР. Все превратилось в разборки. И это не сработало.
Наш подход к вопросам о доказательстве жизни заложников был воплощением всех этих проблем.
