— Фиона? — послышался из-за двери голос Элиота.
— Пошел ты…
Ее снова вырвало. И как только в ней умещается столько этой дряни?
Запахи она узнала безошибочно: ванильный крем, вишневая начинка, мятная глазурь, лесные орешки, но сильнее всего ощущался запах молочного шоколада.
Казалось, каждый трюфель, каждая карамель, каждая конфета со сливочной начинкой, съеденные ею с тех пор, как она впервые открыла коробку в форме сердечка, — все это оставалось внутри, а теперь покидало ее организм.
Вот и хорошо. Она вовсе не хотела, чтобы эта гадость находилась в ней. На короткое время ей становилось хорошо от конфет, но это было неестественно, неправильно, болезненно. Что-то здесь не так.
Фиону опять вытошнило. Той самой жижей, которая начала струиться, когда она перерезала трубочку, похожую на кровеносный сосуд. Может быть, она что-то повредила внутри себя? Но как? Ведь нити, которые она видела, были воображаемыми?
Но конфеты соединялись паутинкой с этими воображаемыми нитями… с ее судьбой. Разве у нее был выбор? Только один: перерезать паутинку в том месте, где она присосалась к телу Фионы.
Точно так же у нее не было выбора и в то мгновение, когда она встала лицом к лицу с Миллхаусом.
У Фионы закружилась голова. Ей не хотелось думать об этом. Она хотела, чтобы воспоминания о пламени и крови исчезли, испарились.
Ей пришлось защищать Аманду и Элиота.
Она помнила, как туго натянула перед собой резинку — так туго, что та стала почти невидимой.
Мысль у нее была только одна: «Режь!»
Миллхаус шагнул к ней с протянутыми руками. Он хотел схватить ее и поджечь.
Но Фиона оказалась проворнее.
Она бросилась к нему, прижала резинку к его груди, расставив руки широко, чтобы резинка прошила его насквозь от плеч до бедра.
Вот те крест, пусть я умру,
если словом хоть совру.
Она его перерезала.
Резинка рассекла расплавленную одежду, обугленную кожу, мышцы, внутренние органы, кости — все это было мягким, непрочным… А потом перерезала позвоночник и оказалась с другой стороны.
Единственным подтверждением того, что резинка прошила тело Миллхауса, была еле заметная дрожь.
Миллхаус схватил Фиону за руку, и рукав ее рубашки вспыхнул. Другой рукой он сжал ее плечо. Рубашка загорелась на груди, кожу обожгло пламенем, но в следующее мгновение руки у Миллхауса отвалились, и верхняя половина тела отделилась от нижней.
Хлынула кровь, пламя угасло, но это Фиона помнила смутно.
Память сохранила улыбку Миллхауса — такую же, как у дурацких фанерных клоунов, стоявших у ворот парка аттракционов. Он словно радовался тому, что умирает.
Фиона сорвала с запястья резинку, бросила в унитаз и смыла. Она больше не хотела видеть этот браслетик. Он убил человека.
Нет… она убила.
Сенат все время подталкивал ее к этому. Из пешки они превратили ее в убийцу. Но ведь последнее решение оставалось за ней. Правда, выбор был прост: стань убийцей или сама погибнешь.
У нее дрожали руки. Кожа мертвенно побелела. Фиона никогда не видела себя такой бледной.
Ей хотелось потерять сознание и забыть обо всем, но тело не желало ее слушаться. Она повернулась к унитазу, и ее снова стошнило шоколадом.
Элиот робко постучал в дверь.
Фиона задыхалась.
— Уйди! — прокричала она. — Видеть тебя не хочу!
50
Рядом
Элиот неуверенно протянул руку к дверям ванной. Он был нужен сестре. Ее тошнило, она плакала. И он никогда не видел ее настолько злой.
Но кто бы мог винить ее за это? Бабушка, можно сказать, и глазом не моргнула, когда они ехали обратно с Амандой, и это при том, что весь парк аттракционов был охвачен пожаром. Она не удосужилась поинтересоваться, как им удалось выбраться. Не спросила про Миллхауса. Наверное, уже все знала.
Бабушка и Си оставили их с Фионой дома. Аманду следовало отвезти в больницу, а потом ее, наверное, должны были забрать родители.
«Интересно, — подумал Элиот, — увижу ли я ее снова?»
На обратном пути девочка просто вцепилась в него и Фиону. Си пришлось буквально отрывать ее от них.
Ну а теперь Си, наверное, присматривала за Амандой в больнице, а бабушка находилась на полпути к Сенату, чтобы сообщить о том, что ее внуки благополучно выдержали второе испытание.
У Элиота противно засосало под ложечкой. Он понял, что будет и третье. И не представлял, как они с ним справятся.
Мальчик вспомнил Фиону, стоящую перед Миллхаусом. Ему следовало встать рядом с сестрой, и он стыдился, что все вышло не так. Он застыл на месте, испуганный, парализованный страхом, как последний урод.
А Фиона перерезала Миллхауса пополам.
Элиот верил, что все было именно так и это не обман зрения. Они не стали задерживаться там, потому что вокруг все полыхало, но у него не было никаких сомнений: верхняя половина тела маньяка упала в одну сторону, а нижняя — в другую.
А кровь… сколько было крови. Ее хватило, чтобы погасить пламя, в котором горел Миллхаус.
И в карусели Фиона рассекла стену. Он не видел у нее в руках никакого ножа. Может быть, конечно, она воспользовалась паяльной лампой или электрической пилой? Но разве можно так быстро перерезать стену с помощью подобных инструментов?
У него накопился миллион вопросов к сестре. Он снова поднес руку к дверям, но услышал, как Фиона плачет.
Нет. Нужно дать ей время успокоиться.
Элиот готов был развернуться и уйти, оставив Фиону в одиночестве, но передумал. Нельзя оставлять ее одну.
Он вздохнул и тихо сел на пол.
— Если я тебе понадоблюсь, я здесь, — прошептал мальчик.
Конечно, сестра не могла его слышать, но ему стало немного легче, когда он произнес эти слова.
Элиот не мог бросить сестру. Он был ей так нужен. Как говорила Си, вместе они были сильнее. Может быть, так было даже тогда, когда Фиона не знала, что он рядом.
Элиот уселся по-турецки и заглянул в рюкзак. В тех местах, где к нему прикоснулись копытца черной лошадки, остались дырки. Элиот достал и осмотрел скрипку. Инструмент был цел и невредим.
Он вытащил из рюкзака увесистый том «Mythica Improbiba», затем на всякий случай обернулся. В квартире было пусто, но мало ли… Если войдет бабушка и увидит его с этой книгой, то, невзирая на успех в испытании, книга будет конфискована. А она была ему нужна. В ней содержались ответы, касающиеся семейства.
Элиот открыл книгу, нашел страницу со средневековым изображением дьявола. Казалось, нечисть усмехается прямо в лицо Элиоту, протыкая вилами крестьян. Мороз по коже.
