Но все же… Разве не существовало что-то, к чему он до сих пор испытывал привязанность? Когда-то он любил, по-настоящему любил, женщину, которая была его ровней. Теперь она его ненавидела, но какое это имело значение? Луи доказал, что любовь возможна даже для такого, как он. Неужели молния сможет ударить дважды в одно и то же место?
А еще… Еще у него были дети.
Луи вышел из беседки. Стараясь не замечать буйного веселья кузенов и кузин, он смотрел на звезды, загорающиеся в ночном небе над океаном.
Любил ли он Фиону и Элиота? Он уже начал забывать о том, какие чувства владели им, когда он, простой смертный, смотрел на них, идущих по утрам на работу. Возможно, такие эмоции он мог испытывать только в обличье бомжа, от которого несет мочой.
Разве он не подверг их смертельному риску ради того, чтобы завладеть силой Беала? Разве не использовал собственного сына как приманку? Разве так должен вести себя любящий отец?
Или все это было отчаянной попыткой воссоединиться с семьей, с настоящей семьей… и спасти их всех?
Но любил ли он их? Знал ли он вообще, что означает это слово? Или к Фионе и Элиоту его влекли только их таланты, их невероятная сила?
Любовь и желание использовать… могут ли они существовать одновременно?
Луи нахмурился и перестал гладить Амберфлаксуса.
Кот боднул макушкой его руку и замурлыкал.
Для всего остального мира Луи мог оставаться Великим Обманщиком, но самому себе он лгать не мог, и, возможно, это было самой большой его слабостью. Выбор неизбежен. В один прекрасный день ему придется выбирать между любовью к Элиоту и Фионе и использованием их для обретения полной власти над инфернальными кланами.
Но прямо сейчас ему ничего не нужно было решать.
Луи подошел к столику, на котором стоял серебряный поднос с бокалами, наполненными искрящимся шампанским. Он приветственно поднял бокал и попросил у своей звезды — Венеры, взошедшей над потемневшим горизонтом, чтобы его сын и дочь были счастливы, хотя бы какое-то время.
Пусть наслаждаются радостями жизни… пока Ад не вырвется на волю.
81
Приговор
Одри сидела на складном стуле. Вокруг нее разместились члены ее семейства. Еще никогда она не чувствовала себя такой несчастной.
Даже после расставания с Луи, когда она узнала о том, что он обманул ее, что его любовь к ней все эти месяцы была всего-навсего игрой… Сегодняшняя боль была в тысячу раз сильнее. Безусловно, он виноват во всем. Но она-то должна обречь на гибель невинных… собственных детей.
— Мне это далось нелегко, — прошептала она.
Она даже не могла смотреть на своих родственников. Как же это было тяжело.
— Когда они заняли место среди нас, — продолжала Одри, — мы с Корнелием изучили все древние кодексы — от Сотворения мира до «Pactum Pax Immortalis». И выводы таковы: нам грозит полное уничтожение.
Одри ненавидела себя за слабость. Столько было поставлено на карту, что жалость к себе стала непозволительной роскошью.
Она наконец подняла голову, расправила плечи и почувствовала, что к ней возвращается сила.
Сенат собрался на заседание в комнате «Серый лотос» в особняке Генри.
Бетонные стены без обоев, низкий потолок, лампы без абажуров — все должно было скрывать истинное назначение этого помещения. Генри значительно усовершенствовал командный бункер центра испытаний ядерного оружия, находившийся глубоко под землей в самой середине Америки. Усовершенствовал и превратил в личную комнату для медитации. За бетонными стенами находилось несколько слоев аппаратуры, предназначенной для противодействия любой электронике, любым эфирным воздействиям. К тому же от подслушивания комнату защищали тонны скальной породы.
Самое подходящее место для тайного заседания Сената, собравшегося, чтобы решить судьбу мира.
Сенаторы сидели в абсолютно пустой комнате на складных стульях. Генри, Кино, Аарон, Корнелий, Гилберт и сестры Одри — Лючия и Даллас. Все они собрались здесь, чтобы слушать и судить.
— Полное уничтожение, — проговорил Генри, выдохнув облачко голубоватого дыма. — А я еще упрекаю себя за излишний драматизм.
Однако его голос прозвучал глухо и сдавленно, как он ни старался хоть немного поднять настроение всем собравшимся.
Генри не слишком хорошо выглядел. На нем был помятый фрак, который он носил уже три дня. Его пожелтевшие от никотина пальцы дрожали.
Даллас поднялась со стула, дошла до угла комнаты и остановилась, сердито сложив руки на груди.
— Не пытайтесь сменить тему, — требовательно проговорила она и топнула ногой. — Просто не могу поверить, что ты делаешь это, Одри. Я — твоя сестра — не понимаю тебя!
Даллас выглядела очень глупо в костюме с мини-юбкой, сшитом на манер военной формы, и в зеленом берете. На кого она хотела произвести впечатление, вырядившись подобным образом?
— Никто и не думает, что ты поверишь, — холодно сказала ей Одри. — В этом нет ничего личного.
— Здесь все личное, — почти крикнула Даллас. — Я люблю их, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы их защитить.
— Увы, — прошептала Лючия, — в том-то и беда. — Она разгладила складки на юбке своего делового костюма. — На этом заседании Сената нам требуется ясное, четкое, непредвзятое мышление.
Лючия сидела рядом с Одри, и они представляли собой единый фронт, что было величайшей редкостью. Две сестры никогда и ни в чем не соглашались друг с другом, но даже Лючия осознавала серьезность ситуации, а может быть, эту серьезность наконец осознала Одри.
— Давайте приступим к голосованию и покончим с этим, — продолжала Лючия. — Все, кто за то, чтобы оставить Даллас в составе Сената с правом решающего голоса, прошу поднять руки.
Руки подняли Даллас и Аарон.
Аарон оделся по-боевому: он был в джинсах, ковбойских сапогах и футболке с девизом «VIVA LUCHA LIBRE».
[105]
— Кто против?
Руки подняли Кино, Лючия, Гилберт и — что удивительно — Корнелий, который во всех семейных вопросах упорно придерживался нейтралитета.
— Я воздерживаюсь, — сказал Генри, опустив глаза.
— Это ошибка, — заявила Даллас, возмущенно вздернув подбородок.
— Решение принято, — сказала Лючия. — Оставайся и слушай, если желаешь, но не смей обращаться к Сенату, если тебя не попросят.
Даллас разжала губы, но промолчала и устремила на сестер взгляд, полный ненависти.
Одри жалела ее. Даллас не виновата в том, что испытывала слишком сильные чувства. Да и кто мог удержаться от них в сложившихся обстоятельствах? Виновата Даллас была только в одном: она позволила чувствам ослепить себя.
