– Зато я тебя вижу – и помню, как у нас было прежде.
– Этого мало, нужно нечто большее.
– Господи, какая несправедливость. Я жить хочу!
– Значит, будешь жить, поверь, но по-иному.
Ты останавливаешься. Холодеешь. Берешь ее за руку, вглядываешься в смутно белеющее лицо.
– К чему ты клонишь?
– У нас будет малыш. Я ношу под сердцем нашего ребенка. Понимаешь, тебе не было нужды возвращаться – ты и так со мной. А теперь – кругом и шагом марш. Поверь, все сбудется. Мне хочется запомнить не ужас этой ночи, а нечто совсем другое. Отправляйся туда, откуда пришел.
Даже слез у тебя больше нет: глаза сухи. Ты сжимаешь ее запястья и вдруг, без единого звука, она начинает оседать на землю.
До тебя долетает ее шепот:
– В больницу. Срочно.
Ты подхватываешь ее на руки, несешь по улице. Левый глаз заволокло туманом, а это значит, что надвигается полная слепота.
– Торопись, – шепчет она. – Торопись.
Спотыкаясь, ты переходишь на бег.
Навстречу едет машина; ты поднимаешь руку. В следующий миг вы с Ким уже на заднем сиденье, и незнакомый водитель в потемках мчит вас по городу, нещадно терзая беззвучный двигатель.
И во время этой дикой гонки ты слышишь, как она повторяет, что верит в будущее, и просит тебя не медлить с уходом.
Наконец добрались; Ким сразу исчезла – санитары увезли ее на каталке, не дав попрощаться.
Беспомощный, ты стоишь у входа, а потом разворачиваешься, чтобы уйти. Мир погружается в марево.
Ты бредешь в полумраке, не видя прохожих, и силишься определить по запаху, цветут ли поблизости кусты сирени.
Миновав парк, незаметно для себя спускаешься в овраг. Внизу толпятся скитальцы – ночные скитальцы, у которых тут назначен сбор. Как там говорил тот прохожий? Все неприкаянные, одиночки, восстанут сегодня против тех, кто их не понимает.
Шагая тропинкой, протоптанной на дне оврага, ты спотыкаешься, падаешь, заставляешь себя подняться и снова падаешь.
Уже знакомый тебе прохожий, из этих скитальцев, стоит посреди тропы на подходе к беззвучно журчащему ручью. Ты озираешься, но в темноте никого другого не видно.
Вожак злится:
– Не пришли! Никто, ни один из этих неприкаянных! Только ты. Испугались, черт их дери, презренные трусы!
– Это к лучшему. – Твое дыхание – иллюзия дыхания – слабеет. – Хорошо, что они тебя не послушались. У каждого, полагаю, была веская причина. Есть вероятность – всего лишь вероятность, что с каждым произошло нечто такое, чего нам не понять.
Вожак мотает головой.
– У меня были такие планы! Но что я могу в одиночку? Хотя, с другой стороны, соберись все неприкаянные разом, у них бы все равно недостало сил. С одного удара валятся с ног. Быстро устают. Я и сам умаялся…
Он отстает. Шепот его замирает. У тебя в висках тупо стучит пульс. Выбравшись из оврага, бредешь на кладбище.
На могильном камне выбито твое имя. Тебя ждет сырая земля. По узкой лазейке соскальзываешь в прибежище из досок, обитых атласом, не испытывая при этом ни страха, ни волнения. Зависаешь посреди теплого мрака. Наконец-то можно отдохнуть.
Роскошь тепла и покоя перетекает через край, как сдобная опара; тебя убаюкивает шепот этого прилива.
Дыхание ровное; ни тебе голода, ни тревог. Ты горячо любим. Ты в безопасности. Это пристанище, где ты лежишь и грезишь, слегка подрагивает, шевелится.
Дремотно. Тело тает, оно теперь маленькое, компактное, невесомое. Дремотно. Медленно. Тихо. Тихо.
Кого ты пытаешься вспомнить? Имя уплывает в море. Ты бросаешься следом, но волны оказываются быстрее. Красота уплывает. А чья – неведомо. Брезжит какое-то время и место. Клонит в сон. Темно, тепло. Беззвучная планета. Сумеречный прилив. Тишина.
Все быстрее и быстрее несет тебя мутная река.
Ты вырываешься на свободу. Зависаешь под горячим желтым светом.
Этот мир необъятен, как снежная гора. Печет солнце; огромная красная рука подхватывает тебя за ноги, а другая хлопает по спине, чтобы ты закричал.
Рядом лежит женщина. У нее на лбу поблескивают бусинки пота, а воздух напоен ликованием и ощущением чуда, свершившегося в этом пространстве, в этом мире. Болтаясь вверх ногами, ты издаешь крик, и тогда тебя переворачивают головой кверху, обнимают и прикладывают к груди.
Слегка оголодав, ты забываешь нужные слова и вообще забываешь обо всем на свете. Над тобой звучит ее шепот:
– Мой родной малыш, я назову тебя в его честь. В его… честь…
Эти слова – ничто. Было время – ты боялся чего-то страшного, черного, а нынче, в тепле, все страхи забыты. Твои губы хотят произнести какое-то имя, ты и сам не прочь бы его выговорить, хотя понятия не имеешь, с чем оно связано, но вместо этого у тебя вырывается счастливый крик. А то слово исчезает, расплывается, в голове затихает призрак смеха.
– Ким! Ким! О Ким!
Город Памятный, штат Огайо
[5]Они бежали сквозь пыльную завесу по городской улочке, отбрасывая черные, опаленные солнцем тени.
На бегу они придерживались за колья изгороди. Хватались за стволы деревьев. Цеплялись за кусты сирени, которые не могли служить опорой, а потому их обоих качало, но они, поддерживая друг друга, бежали дальше, поминутно оглядываясь. Внезапно пустая улица обрела четкие контуры и понеслась им навстречу. Они ахнули и закружились в неуклюжем танце.
А потом они заметили то, что им было нужно, и завопили от радости, как путники, которым в полуденный зной привиделся мираж – сказочный остров, сулящий прохладный бриз и ручьи от давно растаявших снегов.
Перед ними стоял сливочно-белый особняк с увитым виноградными лозами крыльцом, похожим на беседку, где жужжали пчелы в золотистых кафтанчиках.
– Дом, – сказала женщина. – Здесь и укроемся.
Он удивленно заморгал, глядя на нее.
– Не понимаю…
Тем не менее они помогли друг другу подняться по ступенькам и уселись прямо на скамью, подвешенную на цепях, – ни дать ни взять, специально для них придуманные весы, грозившие рухнуть под их общей тяжестью.
В течение долгого времени единственным движением был ход этих качелей, движущихся в никуда, – а на них, как птицы на жердочке, примостились две человеческие фигурки. Улица раскатала свой горячий рулон пыли, на котором не было ни следов ног, ни отпечатков автомобильных шин. Временами, налетая невесть откуда, по самой середине улицы проносился ветер, стелившийся под прохладными зелеными деревьями. А дальше все запеклось твердой коростой. Надумай кто-нибудь взбежать на первое попавшееся крыльцо, поплевать на застекленную дверь и оттереть присохшую грязь, чтобы заглянуть внутрь, он бы увидел человеческие тела, разбросанные на голых досках пола, лишенного ковров. Но ни взбежать, ни поплевать, ни присмотреться охотников не было.
