– Да, – прошептала она. – Верно говоришь. Я раньше каждую выбоину знала – на роликах весь город вдоль и поперек объездила. А теперь что-то не признаю.
Незнакомцы добежали до их дома и свернули в узкий переулок.
– Окружают, – сказала она. – Сейчас нас застукают.
– Не знаю, – сказал он. – Может, да, может, нет.
Они сидели неподвижно, прислушиваясь к жаркой зеленой тишине.
– Я знаю, чего мне хочется, – сказала она. – Хочется мне войти в дом, открыть холодильник, напиться холодного молока и заглянуть в кладовку, там связки бананов к потолку подвешены, а в хлебнице пончики с сахарной пудрой остались.
– Даже не думай заходить в дом, – сказал он с закрытыми глазами. – Пожалеешь.
Она наклонилась, изучая его худощавое лицо.
– Сдрейфил.
– Я?
– Боишься сделать такую простую вещь – открыть входную дверь!
– Да, – признался он наконец. – Боюсь. Бежать нам некуда. Они нас скрутят и отвезут назад.
Засмеявшись, она сказала:
– Странная там обслуга была, честное слово! Не хотели с нас деньги брать за проживание. А у горничных-то халатики белые, крахмальные.
– Окна там непонятные, – вспомнил он. – Решетками забраны. Помнишь, я притворился, будто ножовкой металл пилю, – сколько народищу сбежалось.
– Да, было дело. А почему они всегда бегом?
– Да потому, что мы слишком много знаем, вот почему.
– Я, например, ничего не знаю, – сказала она.
– Они тебя ненавидят тебя за то, что ты – это ты, а меня за то, что это я.
Вдалеке послышались голоса.
Женщина достала из кармана завернутое в мятый носовой платок зеркальце, подышала на него, протерла и приветливо улыбнулась.
– Вот видишь, жива. А раньше, бывало, растянусь на полу и говорю себе: все, я умерла, больше никто не будет надо мной изгаляться. Так они меня водой обливали, чтоб я на ноги встала.
С криками из-за угла в пятидесяти метрах от них выбежала группа из шести человек; они бросились к дому, где на качелях, обмахиваясь руками от жары, сидели мужчина и женщина.
– Что ж мы такого сделали, что на нас охота идет? – поразилась женщина. – Они нас с тобой убить хотят?
– Нет, они даже ругаться не будут, начнут нас тихонько уговаривать, а потом увезут из города.
Вдруг он подскочил.
– Ну, что еще? – вскрикнула женщина.
– Пойду-ка маму твою разбужу, – сказал он. – Сядем за круглый стол в гостиной и будем есть слоеный пирог с персиками и взбитыми сливками, а когда эти люди постучатся в дверь, твоя маменька просто скажет: убирайтесь вон. А кушать мы будем с серебряных тарелок, которые твоя мама получила через газету «Чикаго трибьюн» в двадцать восьмом году – с портретами Томаса Мейгана и Мэри Пикфорд.
[6]
Повеселев, она подхватила:
– Заведем патефон и поставим песню «Три дерева – здесь, тут и там».
– Послушай, – сказал он, – надо нам отрываться.
Те шестеро заметили мужчину и женщину на полутемной веранде и с криками бросились вперед.
– Быстрее! – закричала женщина. – Беги в дом, зови маму и сестру – да не мешкай, за нами уже идут!
Он широко распахнул входную дверь.
Она бросилась за ним, хлопнула дверью и уставилась перед собой.
За фасадом дома не было ничего – только стойки, брезент, доски да лужайка и ручей. По обеим сторонам торчали софиты. На одной внутренней стенке, сделанной из папье-маше, осталась вывеска: ПАВИЛЬОН № 12.
По крыльцу застучали шаги.
Дверь с грохотом распахнули. Через порог ввалились какие-то люди.
– Ой! – завопила женщина. – Стучаться надо!
Когда пересекаются пути
Когда это выяснилось, им сначала не верилось, что такое бывает. Дейв Лейси не мог, а Теда не решалась поверить. Оба испытали легкий шок, изумление, потом растерянность и смешанное ощущение чуда и грусти.
– Нет, не может быть, – повторяла Теда, сжимая ему руку. – Это просто невероятно. В тысяча девятьсот тридцать третьем я ходила в Центральную школу, в восьмой класс, а ты…
– Вот именно, – подхватил Дейв, захлебываясь от восторга. – В тридцать третьем я оказался в Брентвуде, штат Иллинойс, а там, клянусь тебе, полгода кантовался в общежитии Ассоциации молодых христиан
[7] напротив Центральной школы, прямо через дорогу. В Чикаго у моих предков возникли сложности с разводом, и они сплавили меня куда подальше с апреля по сентябрь.
– Господи. – У нее вырвался вздох. – На каком этаже была твоя комната?
– На пятом, – ответил он.
Протянув ей раскуренную сигарету, он зажег вторую для себя и прислонился к кожаной стене коктейль-бара под названием «Ла Бомба». Где-то в полумраке играла негромкая музыка; они ее не слышали. Щелкнув пальцами, он сказал:
– Обедать я ходил к «Майку», это на той же улице, полквартала от общаги.
– «У Майка»? – воскликнула Теда. – Я там тоже бывала. Мама считала, что это отвратительный, грязный притон, так что я бегала туда тайком. Господи, Дэвид, столько лет минуло, а нам и в голову не приходило!
Посмотрев на нее невидящим взглядом, устремленным в прошлое, он сказал:
– Надо же, я ходил туда ежедневно, ровно в полдень. Садился у дальнего окна, чтобы разглядывать школьниц в ярких платьицах.
– А теперь мы с тобой в Лос-Анджелесе, на расстоянии двух тысяч миль и десяти лет, когда мне уже двадцать четыре, – сказала Теда, – а тебе двадцать девять, и только сейчас встретились!
Он недоумевающе покачал головой.
– Как же вышло, что я тогда тебя не нашел?
– Может быть, тогда нам не суждено было встретиться.
– А может быть, – сказал он, – я просто робел. Девушкам приходилось самим проявлять инициативу. Я носил очки в роговой оправе, и выделялся я книжками под мышкой, а не мускулами. Боже, Теда, милая, у Майка я слопал столько гамбургеров, сколько тебе не снилось.
– С крупными кусками лука, – сказала Теда. – А еще оладьи с сиропом. Помнишь? – Она задумалась, и ей трудно было смотреть на него. – Я не помню тебя, Дейв. Я прокрутила память на десять лет назад, порылась – но тебя не увидела. По крайней мере такого, как сейчас.
