Лиля накрыла отходную. Плакала. Говорила, что никогда больше не будет работать нигде, кроме родильного дома. Потому что ей тут очень хорошо и комфортно. Много работы. Постоянная неразбериха, с которой надо постоянно же разбираться. Постоянные проблемы, которые надо постоянно же решать. Не соскучишься. И голова и руки заняты. И столько интересных людей. И никто и никогда не был ей так благодарен за её стряпню.
– Вы заставили меня почувствовать себя звездой и королевой… – подняла она рюмку.
– Ой да ладно! – Заголосили мы вразнобой. – Мы и орали на тебя, и гоняли туда-сюда, как сидорову козу. Обзывались. Руками размахивали перед носом. – Разнобой превратился в массовое покаяние.
– Да. Так на то я и санитарка! – Рассмеялась Лиля. А потом посерьёзнела и с таким особенным крестьянским пафосом, который от души и потому совершенно не коробит и не раздражает, повторила: – Вы заставили меня почувствовать себя звездой и королевой.
Лиля стала владелицей маленького фермерского хозяйства в Средней Полосе. У неё огородик, садик, теплицы, коровки, овцы. Всё чисто, уютно, обихожено, по уму. Небольшой придорожный кабачок. Дети подросли. И ещё родились. От окончательного мужа. Все абсолютно счастливы. Иногда она вспоминает о нас. Вечером, за рюмкой у камина.
На самом деле я не знаю, кем стала Лиля. В одном я уверена – она осталась самой собой. Такие люди – большая редкость. Она любила свою работу. И гордилась своей работой. И вокруг неё создавалось плотное поле этой любви не по принуждению и гордости, без высокомерия. И все, кто попадал в это поле, невольно становились лучше. А что до её некоторой житейской хитрости – эта было честная, добрая хитрость. Хитрость, как инструмент отлаживания сложного механизма под названием жизнь. Возможно, именно поэтому мне видится ферма, отменный быт, достаток без роскошества, любовь без надрыва. И заслуженная ежевечерняя рюмка у камина. Видится именно так, каждый раз, когда я готовлю сациви. Исключительно грузинское блюдо. Которое исключительно готовила исключительно русская звезда и королева санитарка Лиля.
На САЦИВИ: курица, грецкие орехи, масло грецкого ореха, луковица чеснок, кинза/петрушка, хмели-сунели, уцхо-сунели, шафран, чёрный перец, кориандр, уксус, куриный бульон, гранатовый сок.
Блины
Перо, чернила, бумага. У одного – «Война и мир». У другого…
Пусть ручка и бумага. И то раритет. У одного – «Тайны дома Романовых». У другого «Здравствуй, бабушка!»
– Тань, мама мне сказала написать бабушке письмо.
– Ну?
– Бабушка не пользуется электронной почтой.
– Ну?
– Вот, я написал. Ручкой. На бумаге.
– Ну?
– Что «ну?»?! Я написал! Принёс тебе показать!
– Зачем? Мы с тобой ровесники!
– Ну?
– И я – не твоя бабушка.
– Ну?
– Что «ну?»! Зачем принёс мне показать?
– Затем! Ты – писатель! А я дальше «Здравствуй, бабушка!» не продвинулся!
– Почему?
– Потому что она не задерживала сроков поставок и не просрочивала транши. У моей бабушки не было проблем с растаможкой. И потому что ручкой. На бумаге. «Здравствуй, бабушка!». И всё. Да я сам хохотал как шмак! Я реально полночи сидел над письмом. «Здравствуй, бабушка!» – это всё. Ей девяносто один год, она живёт в Симбирской губернии, и что я ей скажу, кроме «Здравствуй, бабушка!»?
– А что ты ей должен сказать?
– Что я развёлся. Женился на Алёне, было ЭКО и не получилось, и…
– Пиши!
– Что писать?
– Здравствуй, бабушка!
– Я уже написал! Дальше что?
– Что ты женился на Алёне.
– Я… женился… на Алёне…
– Покажи!
Показывает. Написано:
«Здравствуй, бабушка. Я женился на Алёне…»
– Идиот!
– Да знаю, что идиот! Алёна казалась мне самой-самой, единственной! А что она, что первая жена…
– Да не поэтому идиот! Хотя и поэтому тоже! Идиот, что бабушке так пишешь! Пиши: «Здравствуй, бабушка!»
– !!!
– Я женился на единственной, самой-самой…
Молока, мука, яйца… У одного – блины. И у другого – блины.
Читать и писать в итоге умеют все. Печь блины умеет каждая уважающая себя женщина. Она в этом далеко не единственная. И даже не самая-самая.
Блины – это чистописание. Элементарное чистописание.
На вас в детстве орала мама, не желающая оставить вас наедине с прописью? Вы только сели, только язык свесили, вожделея вывести все те палочки, кружочки и крючочки. А тут – мама!
Здравствуй, мама!
Мама истерически орёт, что ты не так выводишь палочки, кружочки и крючочки. И уже хочется кинуть маме в голову чем-то тяжёлым и чтобы раз и навсегда.
Молока, мука, яйца… Ещё дрожжи. Сахар. Соль. И – чтобы оставили наедине с прописью. Потому что каждый на самом деле отличник – только мамы зря надрываются.
Литр молока. Килограмм муки. Я не умею мало. У кого-то «стакан», «триста граммов», «полкило». У меня не так. У меня литры и килограммы. Меньше я не умею. Четыре тома. Пять лет жизни.
Литр молока подогреть. Чуть более, чем тепло, и чуть менее, чем закипело. Вылить в тазик. В большой эмалированный тазик. У каждого, в конце концов, есть любимый тип бумаги, сакральный фасон ручки. Возлюбленная марка чернил. Даже если мы ненавидели прописи, которые перед нами. Потому что мы точно знали – за спиной восстаёт дух недовольной маменьки.
Любимый тазик. Большой. Эмалированный в яблочки-цветочки-котятки. Или из нержавейки. Не суть. Любимый. И большой. И именно тазик. Купленный уже после, уже в самостоятельной жизни. Уже много после прописей. Но донельзя, до отвращения на них похожий. Не то в нём младенца купать на даче. Не то блины запотешить!
«Здравствуй, бабушка!»
Литр тёплого, почти горячего, но ни в коем случае не закипевшего молока. В тазик. Туда же – килограмм муки. Вообще-то, строго говоря, меньше. Чуть меньше. Граммов семьсот пятьдесят. Но я не знаю в граммах. Как я не знаю в микронах палочки, кружочки и крючочки прописей. Чуть меньше килограмма муки. Даже если вам напишут в прописях – килограмм. Не верьте! На литр молока – чуть меньше килограмма муки. И не сразу! Старушке девяносто один год! Какое ЭКО?! Надо начать издалека. По чуть-чуть трусить в молоко муку через сито. И тщательно и нежно размешивать вилкой. Аккуратно, но последовательно. Мягко, но настойчиво. Ни одного комочка! И спрячьте уже свой боевой миксер и прочие мешалки. Вам тут не бетон, а блины! Точнее – заготовка. Ещё не «Война и мир». Ещё только бумага, перо и чернила. Наброски… Клочки!
Почему же у одних из клочков «Война и мир», а у других из правильных завитков лишь «Здравствуй, бабушка!»? Исходники так одинаковы. Так просты. Так э-ле-мен-тар-ны!
