– Ты упомянул о клубе медноголовых.
– Нет, это ты упомянул, но сделай одолжение, не употребляй это непотребное выражение. Это совсем другое. Бога ради, это гражданский комитет. Да, иногда мы говорим о разоружении, но мы также говорим и о гражданской обороне. Мы всего лишь обычные богобоязненные люди. Не принимай нас за маргиналов, о которых ты читал в газетах.
– И как же тогда вас называть?
– Мы… – у него хватило совести выглядеть смущенным. – Мы – Комитет почетного мира городов-побратимов. Ты должен понять, здесь многое поставлено на карту. У детей своя точка зрения, Скотт… Наращивание вооружений уродует экономику, и нет абсолютно никаких доказательств, что ружья и бомбы помогут в борьбе против Куана, даже если предположить, что он представляет реальную угрозу для Соединенных Штатов, а это далеко не доказано. Мы выступаем против всеобщего убеждения, что…
– Мне не нужны манифесты, Уит. Кто входит в этот Комитет?
– Важные люди.
– И сколько их?
Он снова покраснел:
– Около тридцати.
– И ты втянул Кейт в детское подразделение?
– Вовсе нет. Молодежь смотрит на это гораздо серьезнее, чем мы. Наше поколение, я имею в виду. Они не настолько циничны. И Кейтлин – прекрасный пример. Она возвращалась домой после собраний и рассказывала о том, сколько всего мог бы сделать такой лидер как Куан, если бы мы не боролись с ним на каждом шагу. Как будто можно бороться с человеком, который контролирует само время! Вместо того чтобы придумать, как сделать будущее надежным.
– Ты когда-нибудь обсуждал это с ней?
– Я ничего ей не внушал, если ты на это намекаешь. Я уважаю идеи Кейтлин.
– Но она связалась с какими-то радикалами, не так ли?
Уит поерзал.
– Не такие уж они и радикалы. Кое с кем из этих детей я знаком. Они, возможно, слегка переходят границы, но это энтузиазм, а не фанатизм.
– И с субботы ни одного из них не видели.
– По моим ощущениям, с ними все в порядке. Такие вещи иногда случаются. Дети сбрасывают GPS-метки, берут автомобиль и отправляются куда-нибудь на несколько дней. Это нехорошо, но в этом нет ничего особенного. Мне жаль, что Кейтлин попала под влияние каких-то засранцев, но юность – это сложная штука.
– Они когда-нибудь говорили о хадже?
– Прости?
– Хадж. Дженис так сказала.
– Она не должна была. Мы против этого слова. Хадж – это паломничество в Мекку. Но дети вкладывают в него другой смысл. Они имеют в виду поехать и увидеть камень Куана или место, где ожидается прибытие.
– Думаешь, у них это было на уме?
– Не знаю, что у них было на уме, но я сомневаюсь, что хадж. Нельзя доехать на «Даймлере» до Мадраса или Токио.
– Поэтому ты не волнуешься.
Он отстранился и посмотрел так, будто хотел в меня плюнуть.
– Как ты можешь такое говорить? Разумеется, я волнуюсь. Мир – опасное место. На мой взгляд, куда опаснее, чем когда бы то ни было раньше. Мне страшно, что с Кейтлин может что-то случиться. Вот почему я не хочу мешать полиции делать свою работу. И тебе советую то же самое.
– Спасибо, Уит, – сказал я.
– Не порть Дженис жизнь, ей и так несладко.
– Даже не знаю, как бы я мог это сделать.
– Поговори с полицией. Я об этом. Или я пообщаюсь с ними от твоего имени.
К нему вернулось прежнее самообладание. Я поднялся: даже ради Кейт я не хотел больше слушать никаких нотаций. Не от него – однозначно. Он восседал на своем стуле, как обиженный князек, и молча провожал меня взглядом.
Из машины я снова позвонил Дженис – хотел опередить Уитмена и поговорить с ней еще раз.
Тяжелые времена изменили город. Я проезжал мимо зарешеченных или заколоченных окон, лавочек уцененных товаров, выросших на месте респектабельных магазинов, мимо церквей непонятных конфессий. Мусорщики бастовали, и тротуар превратился в помойку.
Набрав Дженис, я признался, что разговаривал с Уитом.
– Тебе обязательно было это делать, да? Именно сейчас, когда я думала, что хуже уже не бывает.
В ее голосе появились нотки, которые мне не понравились.
– Дженис… ты боишься его?
– Конечно, нет, не боюсь физически. Но что, если он потеряет работу? Что тогда? Ты не понимаешь, Скотти. Многое из того, что делает Уит, это просто… Он вынужден это делать, чтобы выжить. Он должен шагать в ногу, чтобы не скатиться на дно. Понимаешь, о чем я говорю?
– Сейчас меня волнует только Кейтлин.
– Не уверена, что это пойдет Кейт на пользу, – она вздохнула. – Полицейские говорили, что родители объединились в группу. Может, ты захочешь пообщаться с ними.
– Какие еще родители?
– Родители, чьи дети сбежали, обычно это дети, увлеченные идеями куанистов. Хадж-родители, если ты понимаешь, о чем я.
– Меньше всего мне нужна группа поддержки.
– Ты мог бы сравнить факты, узнать, что делают другие люди.
У меня были сомнения. Но она скинула адрес, и я скопировал его в свои контакты.
– А я пока, – сказала она, – извинюсь за тебя перед Уитом.
– А он извинился за то, что втянул Кейт во все это?
– Не твое дело, Скотт.
Глава двенадцатая
Примерно через месяц после Иерусалимского прибытия я сходил к врачу и довольно долго беседовал с ним о генетике и безумии.
Мне пришло в голову, что коррелятивная логика, о которой говорила Сью, может проявляться и на личном уровне. Она говорила о том, что, по сути, наши ожидания формируют будущее, и те из нас, кто подвергся экстремальной тау-турбулентности, влияют на него больше, чем остальные.
И если то, что происходит с миром, можно назвать безумием, то не сыграли ли в этом свою роль глубочайшие тайники моей психики? Не унаследовал ли я от матери неправильный генетический код, и не мое ли латентное безумие виновато в том, что случилось в гостиничном номере на горе Скопус, когда он наполнился выстрелами и битым стеклом?
Врач, с которым я общался, взял образец крови и согласился поискать все генетические маркеры предрасположенности к запоздалой шизофрении.
Но он предупредил, что это будет не так-то легко. Шизофрения – это не наследственное заболевание в узком смысле, хотя предрасположенность к ней обусловлена генетически. Вот почему для нее не делают генного редактирования. Существует целый комплекс внешних пусковых механизмов. Самое большее, что он сможет сказать: унаследовал ли я склонность к приобретенной шизофрении – почти бесполезный факт, не позволяющий делать никаких прогнозов.
