— Думай, что говоришь! — вскинулся Итай.
— Поверь, я думаю, и очень хорошо.
— Хочешь, чтобы она на всю жизнь осталась калекой?
Глаза омана злобно сверкнули, а скулы заострились.
— Это лучше, чем если ее жизнь оборвется совсем.
Жесткие, чтобы не сказать жестокие слова возымели отрезвляющее действие. Туман, застилавший мой разум, развеялся, и я поняла: все верно. Это единственное решение, и оно лучше, чем никакого.
— Он прав, — тихо сказала я. — В конце концов, это не так страшно. И хорошо, что рука левая. Без правой было бы тяжелее. А внешность у меня и так… В общем, без руки будет не намного хуже.
Я отвернулась, пряча слезы. Казалось бы, после перспективы погружения в стену я должна была испытывать чувство облегчения, а вместо этого мне было безумно страшно. И в первую очередь я невероятно боялась боли, которую испытаю, когда мне отсекут руку… А ведь логичнее было бы бояться совсем других вещей!
— Замолчите вы, оба! — рявкнул Итай, сбивая меня с мысленных философствований и сосредоточенности на собственных страданиях.
И совершенно неожиданно для себя я парировала:
— Мужчины! Даже перед смертью не дадут девушке немного поговорить.
Плечи Алона дрогнули в беззвучном смешке — правда, несколько нервном. Итай не улыбнулся, а застыл, поймав мой взгляд.
— Вот вытащим тебя, тогда и говори сколько хочешь, — отозвался он секунд пять спустя, после чего, снова усевшись на пол, склонился над красками. — Не может такого быть, чтобы не было выхода, — бормотал себе под нос оман, и, честно скажу, выражение лица его в тот момент казалось почти безумным. Наша с Алоном реакция его не интересовала. Слова были обращены не к нам, художник разговаривал сам с собой. — Так не бывает. На каждое действие обязано быть противодействие. Любое колдовство можно снять. — Он вцепился пальцами себе в волосы и еще ниже наклонил голову. — Леванит затягивает реальность, прячет ее в мире картин. Должен быть способ повернуть процесс вспять… Конечно! — Он вскочил, в один момент оказавшись на ногах, а мы с Алоном вскинули головы от неожиданности. — Превратить картину в реальность.
Он по-прежнему говорил сам с собой и потому более подробных объяснений не дал. Вместо этого без промедлений приступил к делу, принявшись энергично смешивать краски. Глаза лихорадочно блестели, на щеках играл нездоровый румянец, но к тому моменту, когда оман приступил к работе, он был полностью сосредоточен, а движения рук стали аккуратными и точно выверенными.
— Не шевелись! — сперва предупредил он и, взяв мою правую руку, принялся внимательно ее изучать.
Затем поднял глаза к потолку и, прищурившись, стал шевелить губами, будто что-то проговаривая про себя. Но я достаточно долго проработала с Итаем, чтобы знать: сейчас он в мельчайших деталях восстанавливает в памяти зрительный образ, и, кажется, я уже догадывалась, какой именно.
Потом он стал снова рассматривать ту мою руку, которую еще можно было увидеть не только в воспоминаниях. И лишь после этого начал осторожно водить тонкой кистью по белой стене.
Я слышала, как Алон подошел ближе, но не повернула головы, следуя обещанию не шевелиться. Левая рука ушла в белизну небытия по запястье, но на ее месте теперь потихоньку, мазок за мазком, возникала новая… или прежняя? Я не смогла бы дать ответ на этот вопрос. Но, как и судья, успела разгадать цель Итая. Магия искусства против магии искусства. Леванит уничтожал реальность, растворяя ее в небытии. Оман же, в силу своего таланта, наоборот, создавал, извлекал предметы из небытия, придавая им жизнь. И в данный момент он именно это проделывал с моей рукой.
По лбу Итая то и дело начинали стекать капельки пота. Если они мешали, он старался отделаться от них максимально быстро, если же нет — и вовсе не прерывал своего занятия. Ему было необходимо воспроизвести мою левую руку с максимальной точностью, используя для этой цели собственные воспоминания и правую кисть, которую можно было внимательно рассмотреть в любой момент. Я понимала, что совпасть должно все: цвет кожи, форма ногтей, тончайшие линии, которыми бывают испещрены ладони. Чем меньше он сфальшивит, тем выше шанс, что в результате получится не обычный рисунок, а полноценная работа омана. А ведь только такая работа содержит магию искусства. Только она способна пересилить колдовство леванита, возвратив на свет то, что белизна практически успела уничтожить.
Изображение на стене становилось все более детальным и четким.
— Смотри, поосторожнее: не сделай девушке две правых руки! — посоветовал Алон.
Неуместные, казалось бы, слова как следует разрядили обстановку, во всяком случае, для нас двоих: Итай ни на миг не оторвался от работы, и я даже не поручусь, что он услышал слова судьи.
— Две правых руки — это лучше, чем две левых, — оптимистично внесла свою лепту я.
Алон не случайно высказался именно теперь: видя работу Итая, определенно подходившую к концу, он верил, что та увенчается успехом.
Наконец Итай отступил от стены, разглядывая плоды собственных трудов. Снова приблизился. Добавил один мазок. Затем еще. И вновь отошел, нерешительно опуская палитру и кисть.
Не прошло и пары секунд, как картина стала меняться прямо на глазах. Иллюзорный объем рисунка обернулся объемом реальным. Я осторожно отвела от стены продолжение собственной руки, только что нарисованное оманом. И облегченно… не столько даже выдохнула, сколько вскрикнула, когда мне это удалось. Все еще не веря своим глазам, ощупала вновь обретенную руку. Она ощущалась как обычно, разве что немного затекла.
Я отошла подальше от стены и зачем-то поднесла руку к окну, хотя снаружи уже успело стемнеть. И все-таки я была вознаграждена за этот маневр ощущением прохладного ветра, коснувшегося пальцев. Затем настал черед Итая взять мою руку в свою. Он долго ее изучал и вид имел при этом не художника, а врача. Потом шумно выдохнул и, наконец утерев пот со лба, постановил:
— Кажется, получилось.
После чего отошел к узкому участку стены между двумя окнами и опустился на пол.
А я не сразу поняла, почему не могу ровно дышать, и окончательно осознала причину, лишь когда начала захлебываться рыданиями.
Какое-то время Алон деликатно молчал, но я не останавливалась, и наконец он подошел поближе.
— Дана! — Друг Итая успокаивающе положил руку мне на плечо. — Дана, уже все в порядке. Все закончилось, тебе ничего не угрожает.
Я попыталась успокоиться — правда, поначалу выходило так себе, — и Алон временно повернулся к оману. Тот сидел, утомленно прикрыв глаза и приложив руки к пылающим вискам.
— Ну, а ты что? — Сейчас Алон говорил менее мягко. — Девушка уже почти успокоилась! Давай, бери себя в руки. В конце концов, мы не собираемся в этом проклятом доме ночевать.
Итай не сразу отреагировал. Я думала, он не отреагирует вообще. Пока я утирала слезы (рукавом, ибо при помощи пальцев не справлялась), он продолжал сидеть в прежней позе, отрешенно глядя перед собой. Но затем, словно по беззвучной команде, поднялся, отыскал свой сброшенный в самом начале сюртук и накинул его на плечо, проявляя тем самым готовность отправляться домой. Но, не сделав и шагу, посмотрел на судью.
