— Нет, я никак не могу остаться так надолго.
Низ живота будто сжался в комок и слова дались тяжело, но поступить по-другому я была не способна.
Брик снова оторвал взгляд от мольберта и посмотрел на меня, на этот раз более внимательно.
— Я предупреждал, что график будет нестандартный, — строго заметил он.
С угрозой? Или все-таки нет?
— Вы предупреждали, что рабочие часы — с десяти до семи, — твердо возразила я.
Помнить свои права я умела: в моей общей жизненной ситуации это было необходимо.
Брик помолчал, буравя меня хмурым взглядом.
— Какая разница, семь или восемь? — спросил он затем. — Ну, в другой раз уйдешь в шесть. Или, если хочешь, доплачу тебе за лишний час, только высчитай сама, сколько там выходит. Давай, давай, у нас работа стоит!
Он попытался снова возвратиться к мольберту.
— Но…
— Что еще?
Во взгляде художника явственно читалась укоризна.
— Я правда не могу остаться. У меня есть срочное дело.
Несколько секунд длилась пауза, которую Брик прервал совершенно неожиданным заявлением:
— Да подождет тебя твой хахаль, ничего с ним не сделается.
От удивления я на время забыла о страданиях своего пса.
— Почему вы решили, что меня ждет… хахаль?
Оман выразительно пожал плечами.
— А какие альтернативы? — Он бросил мимолетный взгляд на часы. — Представление в театре началось полчаса назад. Опера — раньше. Лавки уже закрыты, никакие выставки в городе сейчас не проходят. Куда еще ты можешь торопиться?
Логично. В корне неверно, но логично, вот ведь парадокс.
— Это не хахаль.
Возможно, признаваться не следовало, но я не привыкла лгать без крайней необходимости, к тому же Брик все равно не счел ухажера уважительной причиной для раннего ухода. Хотя, черт побери, почему раннего? Я, наоборот, уже на полчаса задержалась.
Художник смотрел вопросительно, ожидая объяснений, и, помявшись, я все-таки призналась:
— У меня есть собака. Пес, — зачем-то уточнила я, потупившись. — Понимаете, я должна его выгулять. Я никак не могу задержаться еще дольше. Если бы я знала заранее, я могла бы договориться с кем-нибудь, с соседкой, например, а так у меня просто нет выхода.
Я посмотрела на него умоляюще, но ответный взгляд оставался непроницаемым.
— Ты готова вот так уйти с нового рабочего места из-за собаки? — осведомился Брик, сделав особое ударение на последнем словосочетании.
Я представила себе пса, в отчаянии шкрябающего когтями входную дверь. И, опустив глаза, тихо сказала:
— Да.
Словно приговор себе подписала.
— Ясно, — жестко сказал художник. — Можешь идти.
И снова заводил карандашом по бумаге, начисто игнорируя мое присутствие.
С трудом передвигая одеревеневшими ногами, я вышла из мастерской.
Домой, наоборот, шагала быстро, отлично помня о причине своего поступка. Полностью сосредоточилась на скорости, о другом старалась не думать. И все равно, когда я добралась до своей улицы, уже было больше восьми. Раздававшееся из-за дверей тоскливое поскуливание, сменившееся при моем приближении отчаянным лаем, несколько примирило с реальностью. Я все-таки приняла правильное решение.
Когда я отперла и распахнула дверь, тут же попала «в объятия» пса. Он прыгал на меня с такой безудержной радостью, что я еле удержалась на ногах. А потом посторонилась, и он опрометью ринулся на улицу. Лапу задрал, едва успев соскочить со ступеней.
И снова я до глубокой ночи проплакала, зарывшись лицом в густую шерсть.
А наутро, чувствуя себя приговоренным, которого ведут на казнь, отправилась на Остров. Огонек надежды теплился, но очень слабый. Я понимала, что, вероятнее всего, уволена, пусть это и не было сформулировано вслух. Но убедиться в этом окончательно была обязана. Что ж, хотя бы в святая святых Омана побывала, посмотрела его картины. И то хлеб.
Дождь легонько моросил, а я в третий раз в жизни стучалась в дверь просторного одноэтажного дома. Все внутри сжалось, когда послышался щелчок отпираемого замка… А потом снова сжалось, но уже по другой причине. Потому что на сей раз открыл мне не Брик. На пороге стояла делового вида женщина, высокая, подтянутая, старше меня, наверное, вдвое.
Похоже, я не просто уволена. Мне уже нашли замену.
Впрочем, что тут удивительного? На такое место из желающих очередь должна выстраиваться. И дураков вроде меня нет, никто другой так просто свой шанс не упустит.
Я даже подумывала сразу попрощаться и уйти, но женщина заговорила первой.
— Вы, должно быть, геверет Дана Ронен? — спросила она.
Вот как, даже имя мое знает.
— Да.
Я высоко подняла голову, намереваясь с достоинством принять свой приговор.
— Проходите.
Женщина пропустила меня внутрь. Я вошла, отметив, что она не сочла нужным представиться. Следом за незнакомкой прошествовала по привычному маршруту. Заходить в мастерскую она не стала, покинула меня в кабинете, предоставив самой переступить последний порог.
Брик, как и вчера, стоял у мольберта и потому увидел меня не сразу. Я сделала несколько шагов и кашлянула. Хоть все и было понятно, сердце ушло в пятки.
Художник обернулся. Смерил меня долгим взглядом, а потом нетерпеливо поинтересовался:
— Ну, где тебя носит? У нас работа стоит. Давай сюда скорее, я, кажется, нашел правильный вариант.
От радости душа будто взлетела воздушным шариком, но ноги при этом приросли к полу.
— Ты чего? — нахмурил брови Брик, несмотря на свою увлеченность работой, заметивший, что со мной что-то не так.
— А я думала, вы меня уволили, — призналась я.
Глупо, конечно: к чему подавать человеку идеи? Но как-то само с губ сорвалось.
Оман нахмурился сильнее.
— С какой стати? — полюбопытствовал он.
Причем с таким видом, будто и в самом деле недоумевал.
— Ну как, вы же сами вчера сказали: готова уйти раньше из-за собаки… — пробормотала я.
— Ну и что? — передернул плечами Брик. — Мне было интересно, я задал вопрос. Ты ответила. На этом тему закрыли. Все. Любите же вы, женщины, нафантазировать глубинные мотивы там, где все лежит на поверхности, — пожурил он, вновь принимаясь разглядывать рисунок.
Я могла бы ответить, что мужчины, в свою очередь, напрочь игнорируют глубинные мотивы даже там, где на поверхности не остается практически ничего. Но, разумеется, благоразумно промолчала, приступив вместо этого к работе. Лишь чуть позже спросила:
