Сразу же после этого разговора Эрдеш вернулся к амфетаминам, таблеткам кофеина и крепкому эспрессо. «Математик – машина, превращающая кофе в теоремы», – говаривал он.
Энди Уорхол (1928–1987)
Каждое утро с 1976 г. и до своей смерти в 1987-м Уорхол звонил своему давнему другу и соавтору Пэт Хэккет и отчитывался обо всех событиях за прошедшие сутки: кого видел, сколько денег потратил, какие сплетни слышал, у кого побывал в гостях. Дневник, который Уорхол поначалу вел, чтобы держать под контролем все доходы и расходы, и который стал разрастаться, поскольку к еженедельным счетам в нем были добавлены отпечатанные на машинки записи, – этот дневник представляет собой внутренний портрет художника, который вообще-то мало был склонен к откровенности. В предисловии к дневникам Энди Уорхола, которые Хэккет опубликовала с сокращениями в 1989-м, она описывает повседневную рутину Уорхола в 1970-е и 1980-е гг.:
«Будничная “рутина” была для Энди столь драгоценна, что он отклонялся от нее лишь в силу необходимости. Выдав мне по телефону свой “устный дневник”, он еще несколько раз говорил по телефону, принимал душ, одевался, спускался на лифте с третьего этажа своего дома в подвальную кухню, прихватив с собой двух обожаемых такс Арчи и Амоса, и завтракал вместе со своими домработницами-филиппинками, сестрами Ниной и Авророй Бугарин. Затем он совал под мышку несколько экземпляров InterView
[128] и отправлялся на несколько часов по магазинам вдоль Мэдисон-авеню, заглядывал в аукционные дома, обходил квартал ювелиров в районе 47-й улицы и антикварные лавки Гринвич-виллидж. Он показывал владельцам журнал в надежде заполучить рекламу, раздавал номера поклонникам, которые останавливали его на улице, – ему нравилась возможность дать что-то людям, которые так расположены к нему.
До офиса он добирался между часом и тремя, в зависимости от того, планировался ли деловой обед или нет. Явившись, тут же доставал из кармана или из башмака мелочь и посылал кого-нибудь из младших в кондитерскую за углом купить сластей. За стаканом морковного сока или чашкой чая просматривал записную книжку, проверяя, какие мероприятия назначены на день и на вечер и кому надо позвонить. В это время он сам принимал входящие звонки и просматривал гору ежедневно поступающей почты, решая, какие письма, приглашения, подарки и журналы можно сложить в “капсулу времени”, как называли сотни коричневых картонных коробок размерами 25 × 45 × 35 сантиметров – их, наполнив, опечатывали, проставляли дату и уносили в хранилище, а на место заполненной коробки тут же подставляли пустую. Разве что одну сотую всех вещей, которые ему присылали, он оставлял себе или отдавал кому-нибудь. Все остальное отправлялось в коробку. Тем не менее, поскольку Энди интересовался всем подряд, эти вещи он тоже считал “интересными”… В центральном холле он задерживался на час или два, беседуя с сотрудниками обо всем на свете – об их романах, диетах и кто где провел вечер. Затем он перебирался на подоконник с солнечной стороны, где у него под рукой находились телефоны и газеты, пролистывал журналы и отвечал на звонки, обсуждал дела с Фредом и Винсентом [Фред Хьюз и Винсент Фремонт – личный менеджер и главный менеджер офиса]. Наконец он перемещался в свою мастерскую в дальней части верхнего этажа возле грузового лифта и там рисовал, вырезал, перекладывал и комбинировал созданные образы вплоть до конца рабочего дня. Затем он усаживался с Винсентом и разбирал счета, болтал по телефону с друзьями, прикидывая маршрут на вечер. Между 18.00 и 19.00, дождавшись, чтобы схлынул основной поток часа пик, он шел на Парк-авеню и там брал такси до дома. Дома он задерживался на несколько минут, “полируясь”, как он это называл: умывался, поправлял фирменную серебряную прядь и иногда – подчеркиваю, иногда – переодевался, но только в честь действительно “важного” вечера. Затем он проверял, вставлена ли в его камеру пленка. (С середины 1960-х до середины 1970-х Энди непрерывно записывал все разговоры, но ближе к концу 1970-х ему это надоело, и он записывал, лишь если видел в этом какой-то смысл, то есть предполагал, что реплики могут быть использованы в пьесе или киносценарии.) И вот он покидает дом – порой за вечер он успевал побывать на нескольких вечеринках, в другой раз ограничивался посещением кинотеатра и ужином. Но до сколь бы позднего часа он ни задержался, на следующее утро спозаранку я уже выслушивала очередной “выпуск дневника”».
Эдуард Эбби (1927–1989)
«Когда я пишу книгу, я с утра собираю себе сухой паек и прячусь на четыре-пять часов в хижине возле балки, – писал в 1981 г. американский эколог
[129] и эссеист в ответ на вопрос поклонников о его манере работать. – Между книгами я беру отпуск на несколько месяцев, и тогда главным моим грехом становится меланхолическое безделье, пока я не вернусь к работе. Жить с писателем нелегко: если он не работает, он несчастен, когда работает – одержим. Во всяком случае так происходит со мной».
С утра Эбби «разогревался», куря сделанную из кукурузного початка трубку и отвечая на пару писем. Усесться за работу ему было непросто. «Ненавижу обязательства, сроки, работать под гнетом, – писал он своему редактору. – Хотя, с другой стороны, люблю получать деньги авансом и только под давлением и могу работать».
Виктор Притчетт (1900–1997)
Виктор «был серьезным и вдохновенным художником, – пишет Джереми Треглоун в опубликованной в 2004 г. биографии Притчетта, – но в первую очередь он был профессиональным писателем и чрезвычайно гордился тем, что этим ремеслом зарабатывает себе на жизнь». Чтобы заработать литературным ремеслом, британский эссеист и автор коротких рассказов строго придерживался постоянного расписания. По утрам он часов в семь или в половину восьмого неторопливо заваривал чай для себя и жены и приносил его в постель вместе с утренними газетами. Поборовшись с кроссвордом в Times, он возвращался на кухню и готовил себе завтрак – единственную за день еду, которую он готовил: обычно яйца, бекон и подгорелый тост, а жене наливал еще чашку чая. Умывшись, Притчетт наконец удалялся в свой кабинет, к которому приходилось подниматься по крутой лестнице на четвертый этаж – подальше от шумной лондонской улицы.
Прежде всего он раскуривал трубку, а по мере того, как шли часы, груда обгорелых спичек вокруг него все росла. Он писал на старой разделочной доске, примостив ее на подлокотники кресла и удерживая бумаги на месте переплетным зажимом. Он работал все утро напролет и около часа спускался в столовую выпить мартини и пообедать. Возвращался к кроссворду, а затем с часок дремал в библиотеке, снова заваривал чай и отправлялся за покупками в соседние магазины. До ужина (в 19.00) он обычно успевал втиснуть еще пару часов работы и довольно часто работал также после ужина до отхода ко сну. Его слова об Эдуарде Гиббоне вполне применимы к нему самому: «Рано или поздно все великие люди делаются одинаковыми – они работают и не могут остановиться. Не теряют ни минуты. Это так угнетает!»
