По ночам Джин боролась с бессонницей. Это неприятное состояние усугублялось алкоголизмом (о чем Джин, понятное дело, в интервью умолчала). И все же, несмотря на регулярное потребление спиртного, 1970-е гг. оказались для Джин наиболее продуктивными: с 1973-го по 1975-й она опубликовала 19 статей и постоянно рецензировала книги для нескольких авторитетных журналов. Но чем большее признание получала ее работа, тем более Джин уходила в себя и отгораживалась от мира. В конце концов она отменила и еженедельных гостей, и визиты репортеров. Во время летнего сезона и наплыва туристов Джин писала в одном из эссе: «Я целый день сижу дома, заперев двери, опустив шторы и рыча».
Дональд Бартелми (1931–1989)
Рассказы для первого своего сборника «Возвращайтесь, доктор Калигари» Дональд Бартелми писал в Чикаго, где он жил со второй женой Хелен в одноэтажном доме и в качестве кабинета использовал веранду под навесом. Вскоре после того, как супруги переехали в этот дом в 1960 г., Бартелми отказался от работы редактора университетского литературного журнала, чтобы полностью сосредоточиться на творчестве. Хелен содержала семью на две зарплаты: преподавала и занималась рекламным бизнесом на дому. С первого дня после переезда супруги установили строгое расписание, которого Бартелми придерживался постоянно до конца своей жизни.
Утро писатель проводил на веранде. Между восемью и девятью утра он усаживался за переносную машинку «Ремингтон» и трудился до полудня или часа дня, стук печатной машинки далеко разносился по тихому жилому кварталу. У Бартелми была особая «рабочая униформа»: брюки-хаки или вельветовые слаксы, рубашка с воротничком, а в прохладные дни он надевал темно-серый свитер. В 8.30 или в 9.00 Хелен приносила ему завтрак: бекон или ветчину с тостом и соком (яйца ему были не по вкусу), после чего устраивалась в гостиной и сочиняла рекламу. Иногда Бартелми окликал ее – спрашивал, как пишется или что значит то или иное слово. По несколько раз за утро он приносил ей только что отпечатанный абзац или читал вслух новую вещь, интересуясь ее мнением.
За работой Бартелми непрерывно курил, а поскольку он боялся пожара, то по окончании «рабочей сессии» обязательно относил пепельницу на кухню и там вытряхивал. Так же тщательно он и работал, прочитывая себе вслух каждую напечатанную на машинке фразу. Если на слух ему что-то не нравилось, Бартелми вытягивал страницу из каретки, выбрасывал ее, скомканную, в корзину и принимался печатать все заново. К полудню из корзины уже вываливалось 30 или 40 выброшенных страниц. Если дело не ладилось, Бартелми уходил на двадцати-тридцатиминутную прогулку по окрестностям. Он считал неправильным принуждать себя к творчеству: в иные дни ему удавалось написать страничку-другую, плодом других могло быть одно предложение или вовсе ничего. «Процесс творчества начинался с неудовлетворения», – писала о своем супруге Хелен. И все же, вспоминала она, «в те первые творческие годы он был неукротимо счастлив».
Элис Манро (род. 1931)
[140]
В 1950-е гг. молодая мать двух малышей писала урывками между домашними делами и заботами о детях, когда старшая дочь уходила в школу, а младшая укладывалась поспать («Насчет поспать она была молодчина», – вспоминала потом Элис), – тут-то писательница пробиралась к себе в комнату, чтобы немного поработать посреди дня. Двойная жизнь давалась ей с трудом; от нагрянувших соседей или друзей она рукопись прятала: никому, кроме родных и ближайших друзей, не признавалась, что пишет прозу.
В начале 1960-х, когда уже оба ребенка ходили в школу, Манро попыталась арендовать офис над аптекой, чтобы там спокойно писать повесть, однако спустя четыре месяца отказалась от этой затеи, поскольку болтливый хозяин помещения постоянно ее беспокоил и работа совсем не продвигалась. Рассказы она печатала постоянно, однако на то, чтобы собрать первый сборник «Танец счастливых теней», который она опубликовала в 1968 г. в возрасте 37 лет, потребовалось без малого два десятилетия.
Ежи Косински (1933–1991)
«Еще в школе Джордж Левантер приучил себя к удобному расписанию: четыре часа послеобеденного сна позволяли ему сохранять умственную и физическую бодрость до самого рассвета, когда он снова засыпал на четыре часа и просыпался вполне готовым к дневным занятиям»
[141]. Это первая фраза из романа Косински «Свидание вслепую» (1977). Американский писатель польского происхождения, вероятно, поделился с героем своего романа собственными привычками. В 1972 г. репортер спрашивал Косински, является ли тот в работе «дисциплинированным протестантом или распущенным европейцем». «Думаю, и то и другое», – ответил Косински.
«Я по-прежнему просыпаюсь около восьми утра, готовый к дневным занятиям, и снова укладываюсь на четыре часа после обеда, что позволяет мне сохранить умственную и физическую бодрость до рассвета, когда я снова ложусь спать. В протестантской среде я пока что провел менее трети своей жизни и приобрел лишь немногие свойства протестантской этики, сохранив при этом кое-что из моих прежних привычек. Среди благоприобретенных – мысль, будто я обязан отвечать на электронную почту. В Риме хватает счастливых умников, которые вовсе не считают себя обязанными делать это. Что же касается моих рабочих привычек, я издавна принадлежу к русской и польской интеллигенции, то есть я не считаю себя профессиональным интеллектуалом и не превратился в гедониста из кафе или светского салона – писать для меня самое большое удовольствие. Это как биение моего сердца, каждый мой роман неразрывно связан с самой моей жизнью. Я пишу, когда чувствую в этом потребность, там и тогда, когда эта потребность застигнет меня, а писать меня тянет почти всегда – днем, ночью, в сумерках. Я пишу в ресторане и в самолете, в промежутке между катанием верхом и катанием на лыжах, во время ночных прогулок по Манхэттену, Парижу или любому другому городу. Я просыпаюсь посреди ночи и просыпаюсь посреди дня, чтобы наскоро сделать пометки. Одного я не знаю: когда же я наконец усядусь за машинку».
Айзек Азимов (1920–1992)
[142]
«Определяющим фактором в моем развитии от шести до двадцати двух лет была кондитерская лавка отца», – писал Азимов в посмертно опубликованных мемуарах. Его отцу принадлежала сначала одна, потому другая кондитерская в Бруклине; он открывал магазин в шесть утра и закрывал в час ночи – семь дней в неделю. Юный Айзек в шесть утра отправлялся разносить почту, а после школы спешил в лавку помогать отцу. Он писал:
«Видимо, многочасовая работа мне нравилась, ибо в более поздние годы я никогда не становился в позу, мол, “я столько трудился в детстве и юности, так что теперь могу расслабиться и спать до полудня”. Наоборот, я сохранил “режим кондитерской” на всю жизнь. Я просыпаюсь в пять утра, как можно скорее сажусь за работу и работаю так долго, как только смогу. Так я живу все дни напролет, включая праздники. Добровольно я не соглашаюсь на каникулы и даже в отпуске пытаюсь что-то писать (даже и в больнице!).
